– Ладно, теперь запишем ваши анкетные данные, – Чалов взял шариковую ручку. – Потом прочтете и распишетесь.

Долго заполняли, долго читали, затем расписывались – Катя ждала.

– Вот гомик чертов, – хмыкнул Чалов, когда за красавцем Гермесом закрылась дверь. – Педераст недоделанный.

Катя встала и направилась к двери.

– Загар из солярия, парфюмом за версту несет, а маржу на трупном жире загребает.

– По крайней мере, он сообщил кое-что интересное, – сухо заметила Катя, уже берясь за дверную ручку.

– Что, не нравится, как я его обозвал?

– Это ваше дело, Валерий Викентьевич. Мое правило – живи и не мешай жить другим. Железное правило.

– Ненавижу педерастов. И кошек тоже ненавижу. И если хотите со мной работать, прошу это запомнить. Ишь ты – живи и не мешай жить другим... И убийцам, что ли, тоже?

– Убийцы – это убийцы.

– Ах, убийцы – это убийцы! А у них ведь тоже разные мотивы, и жертвы тоже ой какие разные... Среди этих несчастненьких убиенных порой такая мразь попадается. И что, никакого сочувствия и в этом случае убийца от вас не дождется? Нет? Короче, прекращаем дискуссию – если не нравится, как я кого-то называю или как реагирую, скатертью дорога, можете проваливать, коллега.

– Черта с два, – Катя обернулась, разозленная до крайности. – Меня это дело теперь не меньше вашего интересует.

Чалов усмехнулся. А потом у него на лице появилось то самое непередаваемое выражение, как у Смоктуновского в роли Деточкина при фразе «Понимаешь, понаставили капканов»...

– Ладно, тогда мир, дружба и взаимовыгодное сотрудничество.

Ни того, ни другого, ни третьего, правда, в следующие три часа даже не наблюдалось – Чалов снова проводил совещание с оперативниками, Катя, насупившись, делала пометки в своем репортерском блокноте, дублируя все еще и на диктофон. Сколько всего, оказывается, сделано уже с подачи прокурорского – организован поиск и опрос свидетелей, столько объектов отработано, проверено: кафе, жилые дома, парикмахерская, автостоянка, супермаркет, особняк на улице Юбилейной, где жил Платон Ковнацкий. Из очевидных фактов – распорядок дня потерпевшего до обеда: в одиннадцатом часу утра покинул дом, полтора часа провел в кресле парикмахерского салона и... явился в свой офис, где и распрощался с жизнью.

И свидетелей настоящих нет среди десятков опрошенных – городская площадь в это время пуста, машины на стоянке только перед зданием администрации. Там же и единственная камера слежения, которая «видит» лишь чертову стоянку служебных машин и подъезд. Старухи, что собрались на улице и галдят, оказывается, тоже не очевидцы, а лишь покупательницы, явившиеся из всех уголков Ясногорска на «счастливый час» скидок в супермаркет. За похоронной конторой на первом этаже особняка никто не следил, никому и дела не было – не то что в воскресенье, когда весь город наблюдал тут сбор свадебных машин и гостей. Все очевидцы из числа опрошенных вспоминали именно свадьбу и события воскресенья.

Чалов забрал у оперативников пухлую пачку рапортов – для уголовного дела. Это правило следственной работы, но даже это сейчас до ужаса раздражало Катю. Допрос Гермеса и последующее резюме оставили у нее неприятный осадок.

И Чалов, видимо, решил этого так не оставлять. После оперативки, на которой он четко распределял среди сотрудников розыска, кто отрабатывает «по полной» Гермеса-Шурупова, кто бухгалтершу Ускову, кто собирает данные на мать Ковнацкого, на Глотова, кто едет в налоговую проверять, все ли в порядке со счетами похоронного бюро, он обратился к Кате как ни в чем не бывало.

– Ну, я опять к патологоанатомам, свидание на весь вечер, как я понимаю, – объявил он. – А вы... коллега, у меня к вам просьба: пообедайте, а заодно и поужинайте, и... если вас не затруднит, сгоняйте в дачный поселок. Помогите мне с Полиной Каротеевой, а? Тот мой прошлый допрос – провальный по полной. А вы все же ее знакомая, постарайтесь ее разговорить, а? И эту кассету, про которую вы все мне твердите... Может, она согласится дать ее вам послушать? И спросите, известно ли ей что-то об уголовном деле, по которому Гаврилов и Ковнацкий проходили свидетелями?

– Я должна ей сообщить об убийстве Ковнацкого? – спросила Катя.

Спрашиваю, значит, принимаю условия... Отчего-то ей казалось, что... Ладно, прокурорский, еще выпадет шанс поставить тебя на место. Твой дядя, адвокат на «Бентли», кажется, это предлагал – почаще ставить тебя...

– Да, скажите и понаблюдайте ее реакцию. И потом мне непременно позвоните, у вас ведь есть теперь мой номер в определителе.

Катя кивнула, еще хотела кое-что спросить, но Чалов уже отвернулся и начал кому-то названивать по телефону с крайне недовольным видом.

После обеда Полина Каротеева ничего не собиралась делать: ни стричь траву газонокосилкой, ни подвязывать разросшиеся не в меру кусты смородины, ни полоть сорняки на клумбе. Да и обеда как такового не было – никакого борща, никакой картофельной запеканки с мясом, с хрустящей корочкой. Она просто достала из холодильника пластиковую бутыль с молоком, налила его в кастрюльку и, когда молоко закипело, пучась пеной, высыпала туда горсть вермишели.

Молочная лапша...

Сняв с плиты, она налила ее в тарелку, зачерпнула ложкой. Ее чуть не стошнило от этого варева, но она, сделав усилие над собой, проглотила, потом еще ложку, еще, еще, давясь горячим молоком и скользкой раскинувшейся лапшой. Вот так, что-то вроде самоистязания. Или наказания.

Оставалось еще больше половины тарелки, и Полина почувствовала, что сейчас умрет. Тогда она взяла тарелку и покинула дом, спустилась с крыльца, пересекла участок, направляясь к компостной куче. Нестерпимо видеть, как эта жижа будет плавать в мусорном ведре, как прокисший Млечный Путь, проглотивший гнилой месяц. Ведро ведь – это тоже почти что колодец, если врыть его в песок по самый обод. И надо ли знать, что там догнивает на дне.

Остатки...

Объедки чьей-то трапезы...

Потом она сидела под старой грушей и смотрела на дом, на старую дачу своих покойных родителей. И снова темный проем открытой настежь по случаю жары дачной двери тревожил ее. Отчего так трудно вернуться с улицы в дом, с яркого света в прохладный сумрак зашторенных комнат? Она всего лишь пересекла участок, выплеснула тарелку и затем вымыла ее под краном в саду. Каких-то две минуты всего входная дверь не маячила перед ее взором. И вот теперь так трудно вернуться туда, внутрь. Что произошло за эти минуты? Кто прокрался туда за ее спиной и затаился там, ожидая ее?

Это предчувствие...

Эта фантазия...

Можно опять выплеснуть все это из себя, извергнуть – взять бумагу, ручку и остаться тут, в тени, сочиняя. Когда-то она до смерти хотела стать актрисой, знаменитой актрисой. До смерти, понимаете, до смерти! Она на все бы пошла ради этого, если бы ей только сказали, только предложили... Пошла бы на все, до самого конца, и сделала так, как нужно. И все зря. Вот теперь по прошествии стольких лет она отчетливо понимает, что та ее бешеная мечта... Она просто не о том мечтала. Из нее могла бы получиться неплохая писательница... женская писательница, баба, сочиняющая по три романа за месяц. Нет, столько ей не написать. Ей доступно лишь выплескивать из себя в потоке чернил только то, что ее... что ее до сих пор пугает до дрожи.