записную книжечку, память на числа у меня никогда не блистала, полистал. Номер был сначала вымаран, затем рядом записан наново, перечеркнут, но уже так, что можно разобрать. Телефон Ирины. Нет, она же на службе, наверное. Половина четвертого. Да, поспал, поспал. Чудо-богатырь Еруслан Лазаревич.

Служебный номер отыскался в телефонной книжке. Я поднял трубку. Молчание.

Телефонная сеть в нашем поселке — городская. Прямой выход на АТС–7, к зависти соседнего, всего в трех километрах от нас, села. Потому друг мой облздравовский, говоря о дороговизне связи, привирал. Впрочем, он приписан к другой АТС, с повременной оплатой за каждое внутригородское соединение. Телефон у меня спаренный, второй аппарат у соседа, дяди Кости. Время от времени то он, то я неаккуратно клали трубку, срабатывал блокиратор, и линия молчала, как президент после выборов.

Сейчас телефон молчал. Я зачем-то постучал по рычажку, потом опять попил кофе. Подолгу дядя Костя не разговаривал, не было у него привычки по телефону болтать. Считал, что подслушивают.

Я прибрался, вымыл чашку, откладывать нельзя, мигом обрасту культурным слоем, и поднял трубку вновь. Нет, придется навестить соседушку.

Небо спустилось пониже, Давило, хотелось пригнуться, ссутулиться. Будто старый дом поменял на хрущевскую квартирку. Санузел совмещенный, телефон совмещенный. Что невыносимей всего — жизнь совмещенная. Квартирку я сменил, но все остальное осталось со мной и во мне.

Философствование — к дождю долгому, обложному.

В саду дяди Кости не было. Я подошел к веранде. По летнему времени она была открыта, я постучал, больше для порядка, и прошел дальше.

Другая, главная дверь тоже приоткрыта. Я постучал погромче. Никто не ответил.

— Дядя Костя! — позвал я. — Эй, кто дома, отзовись!

А вот уходить, оставляя дверь незапертой, у нас не заведено. Раньше — может быть, лет сто назад. В сказках.

Я прошелся по коридорчику, заглядывая в проемы раскрытых дверей. Полный, просто образцовый порядок. И на кухне тоже. И в спальне. И в зале, гостиной по-городскому. Разве что стул опрокинут, да окно, обращенное в тыл двора на густую сельву подсолнуха, раскрыто.

Телефонная трубка лежала правильно. Я поднял ее. Молчание, молчание. На линии обрыв? Тоже бывает. Но где дядя Костя?

Я закрыл окно, притворил за собой все двери. Почта от нас невдалеке, метров двести. Я зашел, открыл кабинку телефона-автомата. Сначала позвонил Ирине домой. Трубку не снимали. Так и должно быть, время пока рабочее.

На работе телефон дал восемь гудков, я считал, потом ответили.

— Могу я слышать Ирину Брусилову? — она вернула себе девичью фамилию. А что мог вернуть себе я?

— Она не вышла на работу.

— Заболела?

— Не знаю. Мы звонили ей домой, не дозвонились.

Вот так.

Не прощаясь, я дал отбой. Потом набрал номер приятеля из облздрава. Повторилось то же самое, плюс настойчивое требование сообщить, кто его спрашивает.

С кем еще связаться? С Романом? Телефона в Рамони у него нет, а есть — то мне неизвестен. Может быть, позвонить…

Стоп. Не исключено, что этого от меня и ждут. Моих звонков близким мне людям. Иначе как определить, что они близкие?

Нет, это паранойя. Кому нужен я, кому нужны они? Да и куда проще прослушивать звонки из моего дома, зачем отключать телефон?

Что делать? Отправиться в город? А дальше? Товарищи милиционеры, или господа полицейские, моя бывшая жена не вышла на работу и не отвечает на мои звонки. Да сосед пропал, и приятелькомпьютерщик, да радист САРа, да племянник, а с ним еще четверо, а баба Настя умерла от бешенства, а мозг послали в какую-то хитрую лабораторию некробиологических структур, а мне звонят, советуют уехать, после чего отключают телефон. Сделайте что-нибудь, пожалуйста.

И они тут же кинутся что-нибудь делать, да? Ну разумеется, разумеется, иначе и быть не может.

Я вернулся домой. Возможно, даже очень, что беспокоюсь я зря. Не вышла на работу? Эка невидаль. А что телефоны молчат, то мы привычные. Кабель перережут, провод украдут. Но Ирина дозвонилась бы до работы в любом случае. Нет, нужно ехать.

Только вот куда? В город? Похоже, этого от меня и ждут. Не знаю, кто, не знаю, зачем. Последнее время чувствую себя шариком в китайском бильярде. Или недобитым волчишкой. Обложили и гонят. Гонят — или уводят, как уводит куропатка от своего гнезда?

Куропатка, как же. Пусть волчица. Крыса. Нечто.

Тогда — сидеть у моря, ждать погоды?

Я раскрыл железный шкафчик. В нем, считается, мой арсенал недоступен для грабителей. Порох, капсюли, гильзы, дробь, всякие заморочки.

Пора пополнять боезапас. Потратил на гостюшку, значит, тут же восполнить следует.

Среди банок с дробью одна — особенная. Мой вклад в приватизацию. Восемьсот граммов серебряного припоя. Взял на память об институте. Оказалось — поскромничал. Директор получил институтскую базу отдыха, три каменных дома, три деревянных бревенчатых и дюжину щитовых. Плюс полтора гектара земли в прекрасном месте.

Что смог, то и приватизировал.

Зерна припоя не круглые, а яйцевидные. По размеру — как раз нулевой. Только серебро настолько тяжелее свинца, насколько свинец — алюминия. Значит, пороху тоже побольше. Ствол быстрее изнашиваться будет? На мой век хватит. Век мотылька. Кукушка, кукушка, помолчи, пожалуйста, а?

Теперь я не торопился. Порох спешки не любит. Кончил в седьмом часу. А темновато. Тучи набирают вес, небо заполонили, скоро за землю примутся.

Я перенес в кабину ружья, оба, патроны, паспорт, охотничий билет, мандат на отстрел волков и собак — вдруг остановят на дороге. Опять же еду не забыл. Это пока есть не хочется, а после… Я, когда нервничаю, ем много. Такова моя натура. Пить — только чай, на заварки не пожалел.

Ехал, поглядывая и в зеркало заднего вида, и по сторонам.

Никому я не нужен. Обыкновенная паранойя, заскок. Перемещение крова в пространстве.

Вот так ехать и ехать, далеко-далеко. За Астраханскими арбузами. Порядиться и возить, разве плохо? Или за туркменскими дынями. Итальянскими мандаринами лучше. Шалишь, дядя. Есть такое понятие — место прописки.

На грунтовой дороге подумалось, что если дождь действительно пройдет, нахлебаюсь я вволю. Чуня выносливый, пройдет, но измажется крепко. Наверное, такими пустяшными мыслями я пытался внушить самому себе уверенность в завтрашнем дне. Высоко сижу, далеко гляжу. В завтрашний день, пятницу.

Речушка-то едва жива, Шаршок. Но тучи приникли к земле, скоро лизать начнут.

Я подъехал к лагерю в сумерках. Нет, не лучшее для меня место, обзор неважный, и сам я плохо виден. Приехал ведь себя показывать, да на других смотреть. Поднялся на пригорочек, перевалил его. Вид на кладбище. Успевшее закатиться солнце из-под горизонта осветило