Содрогаясь, я с трудом вырываюсь из сна. Сон? Это практически сцена нашего разрыва, мое последнее воспоминание о ней, увы! С тех пор прошло восемь месяцев. Только тогда в руке у нее было всего лишь одно из моих бритвенных лезвий и в приступе ярости, когда я отказался в очередной раз помочь ей пополнить дефицит бюджета ее компании по шоу-бизнесу, она разрезала мою рубашку но не достала до кожи.

Это был пустяк. Хоть я и не выношу насилия, я знаю, что реальные поступки часто приносят исцеление, потому что наконец позволяют тому, что подавлялось в бессознательном, наконец воплотиться, выразиться вовне, в видимой и поддающейся контролю форме. Часто за такими выходками следует подлинное успокоение. Если бы не непоправимый риск, который они представляют для целостности тела, они стали бы самым лучшим лечением для души. И напротив, слова — угрозы или загадки — могут принести гораздо больше неисцелимой боли. Она крикнула: «А потом, я тебе не сказала, но я беременна! Так вот, этот недоносок (иногда в моменты ярости она возвращалась к жаргону как оружию и защите) — ты его не увидишь никогда. Никогда, слышишь! Я лучше его убью!»

Выбросить из головы этот ужас, это «никогда, ты не увидишь его никогда» — фразу, которая сломала меня в тот день прошлого лета, так давно…

Я снова постарался справиться с работой траура. Сны не помогли мне. Мне снилось много снов, как всегда в тяжелые периоды. Несколько снов были из тех, картины которых надолго остаются в памяти — возможно, просто из-за пробуждения в подходящий момент. Два-три я запомнил.

Один сон, как это часто бывает с первыми снами в ночи, был кошмаром: кавалькады в городах и домах, свары, упреки, разбитые бокалы, и вдруг на тропинке меж скал молодая женщина. Она подошла ко мне улыбаясь, обняла за шею, как будто ласково, а на самом деле, чтобы не дать мне двинуться, и спокойно выстрелила мне в висок. Я сразу вспомнил о Лэ.

В другом сне молодая женщина, которую я не знал, в сопровождении девочки пришла и умоляла меня защитить ее от человека, который желает ей зла. Этот человек был ее отцом или мужем. Мне она была и безразлична и интересна одновременно; она сама то пыталась меня соблазнить, то в испуге отступала. Мы шли по комнатам большого, довольно темного дома. В какой-то момент этот дом превратился в однокомнатный домик-развалюху; пришел мужчина с таким же домиком, который он придвинул к нашему, замуровав таким образом нам окна и двери. Я попытался дать отпор. Мужчина стоял передо мной спиной к стене. Ему было лет пятьдесят, он был небрит. Оттого ли, что я видел его открытое лицо, я его больше не боялся. Я бросился на него в бешенстве, осыпал его ударами: не так, как часто бывает в кошмарах, не ударами отчаяния, наносимыми, скорее чтобы утишить тревогу, чем чтобы отдалить момент слишком неумолимого падения, но ударами бесстыдно-жестокими. И тогда — удивительно! — он с грустью сказал мне: «Можете меня бить, это ничего не изменит». Сразу же, испуганный своей жестокостью и его ранами, я залился слезами, и мне хотелось заключить его в объятия. Немного позднее, проснувшись, я несколько минут тщетно пытался разобраться в этом сне. Этой двойственной женщиной была Летиция? (А этот ребенок — ребенок, который у нее так и не родился?) А мужчина, над которым я вдруг сжалился? Я сам, возможно. Или опять она — ее дикость.

Наконец, в третьем сне Лэ была как бы героиней, хотя так в нем и не появилась. Люди показывали мне, где она скрывалась, — за стенами укрепленных замков, в огромных городах, в глубине подвалов. После лабиринтов коридоров и анфилад комнат женщины пытались выдать себя за нее — «я вас уверяю, это я» — но нет, это была не она, мне лгали, это все время была не она, она безнадежно отсутствовала. Я оставался в слезах — у меня было впечатление, что я в слезах, хотя глаза у меня, вероятно, были сухие, — изнеможенным. Этот сон я называл «Летиция исчезла», один из снов, которые так мало похожи на сны, потому что несут в себе разочарование и самокритику («это всего лишь сон») не для того, чтобы, как иногда бывает, помочь преодолеть несчастье и раз навсегда очистить гноящуюся рану, но напротив, чтобы каждый раз бередить ее еще больше, чтобы прибой сновидений выбрасывал спящего на берег задыхающимся и избитым, как Одиссея, попавшего на берег феаков.

Недавно я нашел письмо, которое написал ей в сентябре в минуту гнева и которое вернулось ко мне с пометкой «уехала, не оставив адреса». «Нет, Лэ, — говорил я ей, — ты меня не забудешь! Даже если ты избавишься от моего ребенка, которого носишь, от нашего ребенка, даже если тебе удастся забыть меня на год, на два года, на десять лет, ты меня не забудешь. То, что мы так долго жили вместе (так долго — я преувеличивал), не сотрется. Ничто никогда не стирается. Все всплывет. Я буду преследовать тебя во сне и в коме. Когда ты состаришься, твои нервные клетки, что неизбежно, сотрут настоящее и вернут тебе прошлое во всем его блеске. Я вернусь. Твоя старушечья память вернет тебе мой призрак. Я буду преследовать тебя».

Яростное содрогание умирающей любви. Ирония судьбы: произойдет обратное, по крайней мере, если у меня хватит терпения дожить до старости. Хорошо, что она не получила этого гневного письма, уже не имеющего смысла. В чем я хотел ее упрекнуть? Это я рискую ее забыть. Иногда я уже не могу ее увидеть, ни во снах, ни в мечтах. Эвридика, дважды утраченная.

Некоторое время назад я зашел в одну из моих любимых пивных, напротив Дворца правосудия. Стояла удушливая жара. Расположившись у входа, я заказал пунш. Вдруг пошел дождь, какой иногда бывает летом. Толкаясь, ввалились люди, сидевшие на террасе, и через несколько секунд мы были окружены плотной водяной завесой. Бульвар дю Пале исчез, не угадывался даже массивный и мрачный фасад напротив, был только бесконечный потоп передо мной, мелкие капельки, иногда касавшиеся щеки, и пунш, сладко растекающийся по венам до самых висков.

Сказалось ли так послевкусие, одновременно бодрящее и приторное, резкое и сильное, растительное и медное, из симфонии которого постепенно выделялась, как трели клавесина, вначале не слышного, эта розовая и свежая нежность — между инжиром и хурмой — или все дело в капельках на моем лице? Вдруг я опять оказался на плантации Лейрица, в Басс-Пуант, в самом верху толстого головастика с короткими лапками (так Лэ обозначала Мартинику, когда мы разглядывали карты), где мы встретились на второй год, на Пасху. Немногочисленные туристы обедали в одном из зданий, где раньше трудились рабы. Большой парк опустел. Стояла жара. Мы шли босиком по широколистной мягкой траве, которой поросло все. У нас на губах еще оставался вкус… чего? припоминаю — гуайявы — немного сиропа гуайявы и много старого деревенского рома. Мы побежали вперед. Оказавшись на острове предков с материнской стороны, Лэ так и сияла. Я первым добежал до маленькой молельни, но она указала мне на источник в нескольких метрах от нее, обрамление из коричневого камня для самого благодетельного из водопадов. Секунда — и она, уже нагая, омочила ноги и села, откинув голову под прозрачным пологом воды. Я присоединился к ней, дурачась, мы играли, брызгались, а потом с нежностью, которой я не знал у нее, — улыбающейся и серьезной нежностью любви (не только желания — любви) она взяла меня за руку и повела, глядя прямо мне в глаза, немо прервав меня, останавливая взор на каждой черте моего лица, как будто желая убедиться в чем-то или как будто открывая их, чтобы навсегда запечатлеть в своей памяти, а я смотрел на нее также (только я не в первый раз с такой любовью), — и так, не отрывая друг от друга глаз, шагая как слепые, ведомые только теплом или холодом травы, а потом ощущением узловатых и гладких корней под стопами, мы дошли до огромного абрикосового дерева. Тогда мы легли одновременно, мы были обнажены, но не касались друг друга, только держались за руки и не отрывали взгляда, и лежали так прошло время, показавшееся мне вечностью. Потом мы любили друг друга.