Для Франсуа это был самый критический момент. Он вцепился в пальцы Кола и попытался их разжать, чтобы вырваться. Но не тут-то было. Юный рыцарь находился в слишком невыгодной для себя позиции, хуже того: он был согнут, с головой под водой, воздуха уже не хватало. Но разжать пальцы Большого Кола ему все-таки удалось, и Франсуа, собрав все силы, начал выпрямляться, медленно поднимаясь из воды.

Какой-то миг противники стояли лицом друг к другу, подняв над головой руки с переплетенными пальцами. Приятели Кола, которые вначале шумно подбадривали его, теперь примолкли, обеспокоенные оборотом, который принимала схватка. С помощью одной только силы Франсуа удалось сначала согнуть локти молодого крестьянина, потом подрубить его колени и, наконец, окунуть в воду головой вниз.

Под водой Большой Кола неистово отбивался, но Франсуа держал его непоколебимо. Наконец рывки деревенского силача стали лихорадочными, конвульсивными: он захлебывался. Франсуа вытащил его голову из воды и крикнул:

— Проси пощады!

Тот не отвечал, тогда Франсуа снова его окунул. И так — три раза подряд. Наконец Кола промычал:

— Пощады!

Только тогда Франсуа отпустил его. Молодой крестьянин бросился бежать со всех ног в сопровождении четырех своих приспешников. Победитель лишь хохотал им вдогонку. Кола так торопился сбежать, что даже не надел блузу и башмаки и улепетывал в деревню, держа их под мышкой.

Франсуа тоже вылез из воды, оделся и ускакал на своем Востоке.

В первый раз он отпустил поводья и дал коню волю самому выбрать направление. Восток припустил веселым галопом. Казалось, он испытывает такую же радость, как и его хозяин; время от времени он испускал пронзительное ржание и встряхивал чудесной темно-рыжей гривой. Они скакали долго. Чем дальше, тем легче становилась поступь коня. Когда солнце садилось в густых красных сумерках, Франсуа почудилось, будто он летит…

Да, Франсуа снова пережил свой красный сон. Восток стал волшебным конем Турниром и уносил его на своих широких крыльях в заоблачную высь, в ту страну, которой достойны лишь герои-победители. И Франсуа смеялся — чистым, ясным смехом, радуясь тому, что он самый сильный, что жизнь только начинается, что его ждет слава.

Когда он добрался до окрестностей замка, была уже ночь, и ему повстречался крестный, выехавший на его поиски с половиной своих солдат, вооруженных факелами.

***

Шесть месяцев спустя, в марте 1351 года, Франсуа сподобился присутствовать при одном знаменательном событии. Война за бретонское наследство затягивалась. Установилось затишье, нарушаемое лишь мелкими стычками. Праздные сеньоры в своих замках уже начинали крепко скучать, вот почему, когда было объявлено о Битве Тридцати, это вызвало немедленное воодушевление.

Скоро обстоятельства стали известны всем. Некий английский капитан по фамилии Бемборо, обосновавшийся в замке Плоэрмель, драл три шкуры с местного населения и вконец разорил их своими поборами. Чтобы не оказаться посаженным на цепь в казематах замка, крестьянин должен был платить, платить и еще раз платить. Соседний сеньор, Жан де Бомануар сир де Жослен, осыпаемый бесчисленными прошениями о защите, сжалился, наконец, над этими несчастными и отправился к Бемборо с требованием прекратить бесчинства. А поскольку тот высокомерно отказался, сир де Жослен бросил ему вызов: пусть они встретятся в чистом поле двумя отрядами по тридцать рыцарей с оруженосцами по собственному выбору. Бемборо принял вызов, и схватка была назначена на воскресенье 27 марта 1351 года на равнине, где возвышался дуб-великан, как раз на полпути между Плоэрмелем и Жосленом.

Битва началась в терцию, на глазах у внушительной толпы. Ради такого случая было объявлено исключительное перемирие, и сеньоры обеих партий съехались со всей Бретани, чтобы присутствовать на поединке. Ангерран де Куссон и Франсуа де Вивре тоже оказались в их числе. Ангерран, правда, испытывал тайную досаду из-за того, что не был избран Жаном де Бомануаром, но убеждал сам себя: ему ведь сорок три года, возраст для рыцаря уже немалый, да и вообще ему предпочтительнее не рисковать, пока он не закончит воспитание Франсуа.

Поэтому оба лишь в качестве зрителей участвовали в том, чему суждено было стать одним из самых значительных проявлений воинской доблести. Объявили вольный бой, то есть каждый мог использовать оружие по собственному выбору и сражаться хоть пешим, хоть конным. Никаких других правил для схватки определено не было.

Сир де Бомануар и сопровождавшие его двадцать девять рыцарей со своими оруженосцами прибыли первыми — верхом, с распущенными флажками. Ангерран, знавший цвета каждого, называл имена:

— Жан де Бомануар — это тот, что едет впереди. За ним — Ги де Рошфор, Жан де Тентиньяк, Эвен Шарюэль,

Гильом де ла Марш, Робен Рагнель, Юон де Сент-Ивон, Каро де Бодега, Жоффруа дю Буа, Оливье Арель, Гильом де Монтобан, Жан де Руло и их оруженосцы… Все они бретонцы.

Французы, прибывшие на эту битву после поста и молитвы, спешились. Тут в свой черед прибыли англичане. Бемборо окружали: Роберт Ноулз, известный английский капитан; молодой Лагуэрт, племянник крупного военачальника, недавно убитого в стычке; Хью Калверли, великан с торчащими вперед зубами, которые делали его похожим на кабана; Крокарт, искатель приключений с большой дороги; Томлин Хеннефорт… Всего двадцать англичан, шестеро немцев и четыре бретонца из партии Монфора.

Франсуа смотрел во все глаза. Впервые видел он англичан, которые убили его отца и с которыми ему самому предстоит драться, когда он получит рыцарские шпоры. Он чувствовал, как все в нем клокочет от желания схватиться с ними прямо сейчас. Но он отогнал от себя эту мысль: герольд объявил, что никто под страхом веревки не должен оказывать поддержку ни одной из сторон.

Англичане тоже спешились, и битва началась. Сперва образовалась всеобщая свалка, в которой для французов дело обернулось не слишком хорошо: трое рыцарей были убиты, трое ранены и взяты в плен. Далее сражение приобрело более упорядоченный характер.

Франсуа испытывал необычайно сильное волнение. Это напомнило ему собственный восторг на турнире в честь Иоаннова дня, в 1340 году, его первое воспоминание. Но на этот раз речь шла не просто о состязании. Конечно, и на турнире, бывало, лилась кровь и бездыханные тела рыцарей валились на землю, но там их тотчас же уносили с ристалища, чтобы начать лечение, тогда как здесь павшего приканчивал его противник.

Когда оступился первый француз и англичанин, подняв свою секиру обеими руками, всадил ее ему в грудь, Франсуа вскрикнул от ужаса, но дядя обернулся к нему и вперил в него строгий взгляд. Когда же был убит второй, мальчик удержался от крика, хоть и сморщился, как от боли. Когда погиб третий, ему удалось сохранить лицо неподвижным, как мрамор, и Ангерран, который все это время не спускал с него глаз, подбодрил его своей серьезной улыбкой.

Франсуа де Вивре продолжал свое рыцарское ученичество. Закалив и укрепив тело, он должен был сделать то же самое и со своей душой. Война была ремеслом, и на ней требовалось уметь мужественно сносить боль — не только за себя, что было относительно легко, но и за других. Уметь стерпеть потерю друга, брата, почитаемого тобою вождя… Речь шла не о недостатке чувствительности, но о рефлексе самозащиты, без которого человек на войне ни на что не годен. Впрочем, бойцы сами дали доказательство этой невозмутимости, решив по общему согласию сделать передышку. Они пили белое вино полными стаканами, каждый из собственной бутылки.