– Не переводи тему!

Он отмахивается от меня с совершенно невинным видом.

– Я сейчас вернусь, – говорит он и направляется вниз.

Я понимаю, что никогда в жизни не была в комнате у парня, и то, что я вдруг оказалась у Лена, кажется немного нереальным. Здесь чище, чем я ожидала. Постель аккуратно заправлена и накрыта клетчатым пледом, садиться на который мне как-то неловко. Поэтому я сажусь за его стол, на классический, покрытый черным лаком старомодный деревянный виндзорский стул с подлокотниками. На нем я замечаю потускневший герб Принстонского университета. Интересно, где Лен такой достал?

Я кладу руки на подлокотники и пытаюсь представить, как он сидит здесь по вечерам и занимается чем-то совершенно обыденным, например, делает домашнюю работу или пишет статьи для «Горна». Я откидываюсь на спинку стула так, что передние его ножки приподнимаются над полом – Лен вечно так делает. В этой комнате по-настоящему ощущается, кто ее хозяин. В ней чувствуется запах мыла, которым он пользуется. На полке – блестящие таблички и бейсбольные мячи с автографами. Прислонившись к стене, в углу стоят биты, на двери кладовки висит куртка с большой буквой W (Уиллоуби) на груди. На столе стоит забавный болванчик в форме команды «Доджерс» – какой-то питчер-японец по имени Хидео Номо, чье тело непостижимым образом выгнулось в акробатической позе.

А еще на его столе плюшевый Тоторо (неожиданно) и книга «Жизнь: способ употребления» (более предсказуемо).

Я оборачиваюсь, но Лена пока не видно. Я беру в руки Тоторо. Шерсть у него взъерошенная и мягкая, похоже, от множества стирок. Я заглядываю в его вышитые нитками глаза. «Что ты можешь рассказать о Лене?» – телепатически спрашиваю его я. Но Тоторо хранит молчание, такой же скрытный, как и хозяин.

Я ставлю игрушку на место и беру роман, на форзаце которого накорябано «Дж. Димартайл». Открыв первую страницу, я вижу множество поблекших от времени карандашных пометок.

– Что это у тебя?

Я подпрыгиваю и роняю книгу на колени, словно меня поймали за чтением чужого личного дневника. Лен вернулся. В тоне его скорее любопытство, чем укор. Хотя все-таки немного укора есть.

– Книга, которую я дала тебе почитать, – отвечаю я и кладу роман на место.

Он смеется.

– Ах да. – Он усаживается на край кровати, а ногу ставит на перекладину виндзорского стула. Я чувствую, как под сиденьем немного сместился центр тяжести. – И как тебе?

Я смотрю на толстый том.

– Еще рано судить.

На губах Лена намек на ухмылку, легкую, но самоуверенную.

– Тебе бы понравился Перек, – говорит он. – Все его творчество крутится вокруг правил.

Его предположение меня раздражает, но в чем-то он прав: я заинтригована. Не помню, когда в последний раз разговаривала с парнем, который читал что-то, чего не читала я, и это одновременно и тревожит, и извращенно будоражит.

Лен берет книгу и пролистывает страницы.

– Ты слышала про УЛИПО? – Я отрицательно качаю головой. – Мне папа про них рассказал. Это движение, в котором участвовал Перек. Объединение французских писателей и математиков, которые считали, что создавать произведения надо с учетом определенных рамок.

– Например?

– Разберем этот случай. Роман о многоквартирном доме, так? В общем, Перек представил его себе в виде квадрата, десять на десять квартир, и в каждой главе он переходит в следующую квартиру. – Лен показывает мне содержание. – Главная изюминка в том, что переходит он, как в задаче о ходе шахматного коня.

Задача о ходе коня – это известная логическая головоломка. Нужно найти такой маршрут для шахматного коня, чтобы он прошел через все поля доски по одному разу. Я знаю это только потому, что вскоре после прочтения «Клуба радости и удачи» в моей жизни наступил короткий период, когда я помешалась на шахматах в надежде (тщетной), что сделаюсь гением, как Уэйверли Джонг.

– А почему ты так увлекся этой книгой? – спрашиваю я. – Ты вроде, в отличие от меня, не любишь правила, а судя по всему, вся суть Перека в правилах.

– И да, и нет.

Лен подхватывает маленький баскетбольный мяч из-под кровати и ложится спиной на подушки. К дальней стене прикреплено кольцо. Секунду он целится, а потом бросает мяч в него. И попадает.

– Суть Перека в том, что он пишет о жизни, а она в каком-то смысле масштабнее, чем любые ограничения, которые ты пытаешься ей навязать.

Он снова бросает мяч. На этот раз мимо, но Лен, похоже, не расстраивается. Вместо этого он мне улыбается:

– И для человека, привыкшего следовать правилам, Перек это отлично знал.

Я мысленно ставлю крестик: взять «Жизнь: способ употребления» в библиотеке и самостоятельно решить, что же представляет собой этот Перек.

– Я думала, у тебя была травма локтя.

Я подбираю мяч с пола, кидаю в сторону кольца и феерично мажу.

– Была. – Лен снова берет мяч и лениво бросает его одной рукой, на этот раз точно в корзину. Тогда он поднимает другую руку. – Но я левша. – Он распрямляет пальцы один за другим. – Как и ты.

И когда он успел это заметить?

Я прочищаю горло.

– Слушай, ты так и не ответил на мой вопрос.

Лен садится ровно и крутит мяч на указательном пальце (правой руки).

– На какой вопрос?

– Почему ты не сказал маме о назначении в «Горне»?

– А что ты так завелась, Элайза? – Лен бросает мне мяч, и я, к своему удивлению, его ловлю. – Тебе правда настолько важна эта газета?

– Что за вопрос? Конечно, важна.

– Я думал, ты просто пытаешься пробиться в Гарвард или что-то такое.

– Ну да, я пытаюсь пробиться в Гарвард, но «Горн» мне тоже важен.

– Ты что, хочешь стать журналисткой, когда вырастешь?

– Я уже журналистка.

– Ну ладно, Лоис Лейн. – Лен взъерошивает волосы обеими руками – резким, более грубым движением, чем обычно. Потом снова беззаботно улыбается. – Забудь, что я спросил. – Он начинает вставать с кровати, и тут я передумываю.

– Истина, – выпаливаю я. – Мне нравится мысль, что истина все побеждает.

Лен снова садится.

– Ты так думаешь?

– Ну да, конечно.

– Но ведь люди верят в ложь, особенно если им хочется.

– От этого основанная на фактах журналистика становится только важнее.

– Так, значит, твоя преданность «Горну» строится на чистом альтруизме.

Я распрямляю плечи.

– Ага.

Лен упирается затылком в стену, но глаза его, полуприкрытые густыми ресницами, все еще смотрят на меня. Сегодня на нем темно-синяя клетчатая рубашка на пуговицах с золотыми вставками.

– Понятно.

– Ну… ладно, может, не всегда на чистом альтруизме. – Теперь я слегка сутулюсь. – Еще мне просто нравится мысль, что я делаю что-то важное. Наверное, это я делаю в