Она рассмеялась:

– Ладно, уболтал.– Подошла к столику, на котором стояли бутылки, налила себе. Где-то вдали звучал голос города: трели автомобильной сирены.

– Хочешь, оставайся,– сказала тетя Дженис, медленно затыкая бутылку пробкой.

Повернулась, облокотилась о стол и, потягивая из стакана, посмотрела на меня.

– Нет, если не хочешь – не надо. Я вовсе не стремлюсь, чтобы ты решил, будто я тебя соблазнить пытаюсь.

– Да ладно…– Я водрузил стакан на журнальный столик – плод фантазии маниакального дизайнера мебели – и упер руки в бока. Не самая естественная поза для сидящего, ну, да не важно.– Я ваще-то надеялся, типа, ты этого хочешь.

Она посмотрела на меня и нервно хохотнула, и я подумал было: «Ясно, проехали». Но она повернулась спиной к столику, поставила на полированное дерево стакан, сцепила руки за спиной и потупила взгляд; ее голова была чуть повернута влево. Тяжесть тела приходилась на левую ногу, чуть согнутую в колене. Я заметил, что тетя Дженис улыбается.

Где-то я уже видел эту стойку… Когда поднялся с дивана и подошел к тете Дженис, вспомнил: в точности так же стояла Гарбо в «Королеве Кристине», когда жила в лучшем гостиничном номере с Джоном Гилбертом (роль испанского посла), который вплоть до этого мгновения не понимал, что переодетая Гарбо – женщина, а не мужчина. Она как ни в чем не бывало начала раздеваться и добралась уже до рубашки, а Гилберт сперва отворачивается, потом снова поворачивает к ней голову и приглядывается, а она принимает такую вот позу, и тут он наконец смекает.

Подходя к тете Дженис, я вспомнил, что «Королева Кристина» – любимая кинолента дяди Рори.

Какая это была ночь… из тех ночей, когда между занятиями любовью не спишь, а только ненадолго задремываешь и когда уже решаешь: нет, теперь точно все, финита… но надо же ей сказать «спокойной ночи», а это означает поцелуй и новые объятия, и каждое прикосновение влечет за собой новое, еще слаще, а поцелуи в щеку или шею смещаются к губам, и губы размыкаются, и языки встречаются… Случайное касание превращается в ласку, ласка – в объятие, а объятие – в случку.

Ночью она повернулась ко мне и сказала:

– Прентис?

– М-м-м… гм?

– Ты думаешь, Рори… на вороньей дороге? Думаешь, его больше нет?

Я повернулся на бок, погладил ее; ладонь прошлась с бедра на плечо и вернулась.

– Чес-слово, не знаю.

Она взяла мою ладонь, поцеловала.

– Иногда я думаю, что он мертв, иногда – что, наоборот, скоро даст о себе знать. Знать бы, что с ним…

Сквозь шторы просачивалось чуть-чуть света – я видел, как вздрагивает ее голова.

– Я не знаю, потому что люди иногда совершают поступки, которых от них просто не ждешь.

У нее надломился голос, голова вдруг повернулась; тетя Дженис уткнулась лицом в простыню. Я придвинулся, чтобы обнять, утешить. Но она ответила крепким поцелуем и забралась на меня.

До сего момента я предавался мучительной борьбе с дрожью, болью и полным изнеможением всех мускулов. Тело кричало мозгу, что более не в силах терпеть эту пытку; мозг соглашался: надо абстрагироваться и уменьшить расход энергии. Но, с другой стороны… какого черта?!

«…Все твои правды и все твои неправды, все твои несуразицы и все твои суразицы, все твои шики и все твои шпики соединяются и сливаются в единый звук: и смех, и стон, и вопль, и вздох, и повторяется он вечно, и на любом известном тебе языке несет он тот кратчайший смысл, который только и нужен тебе. И этот смысл предельно прост – он лишь оброс сложностями по пути. "Существуй",– говорит тебе Вселенная, и она не толкает тебя никуда и не тащит, если сам этого не позволяешь. "Вселенная, дай мне влиться в твой бешеный хаос",– говоришь ты. И вливаешься…»

Все это она произносила уже сонно; ладонь, неторопливо ерошившая мои волосы, обмякла. Бормотание прекратилось, тихие слова уже не звучали в темной комнате.

Наверное, это слова Рори. Может, просто мантра для отсрочки эякуляции – более пристойная, хоть и слегка нарциссическая, альтернатива Лъюисовым думам о сборке кухонного гарнитура. Наверное, она спросила однажды, о чем он думает, занимаясь с ней любовью: оказывается, чтобы подольше доставлять ей удовольствие, он про себя читал собственные опусы. Она убедила его читать вслух, и это превратилось в ритуал.

– Мне всегда… всегда это нравилось,—тихо проговорила она и прильнула ко мне поудобнее.

– Гм…– произнес я и услышал, как изменилось ее дыхание. И прошептал:

– Спокойной ночи, Дженис.

– Спокойной ночи, Рори…– шепнула она.

Я не знал, что и думать, какие испытывать чувства. В конце концов зевнул, натянул на нас обоих пуховое одеяло и улыбнулся, глядя в темноту.

Засыпал в раздумьях: блин, что же сподвигло дядю Рори написать эти нелепые, непостижимые слова: «все твои шики и все твои шпики»? Ну, «ши-ки» – куда ни шло, это из той же оперы, что и «суразицы». Но при чем тут эти чертовы шпики?

А еще меня покалывала совесть. Некогда я взял за железное правило: без гондона нет поебона! Мы с Дженис обошлись без презерватива. Правда, она вставила колпачок, но он, если верить буржуазной прессе, от СПИДа не спасает. Как ни крути, я вступил в случайную – пусть и бурную – связь с женщиной, о которой восемь лет ничего не слышал. Да за это время она черт-те что могла подцепить!

Женщина, правда, утверждала обратное. Может, она и сама в это верила, но ведь есть на свете хвори, которые убивают не сразу, а этак годков через десять.

Ладно, что сделано, то сделано. А чему быть, того не миновать.

Я уснул.

Среди ночи глаза мои раскрылись по собственной воле, и в мозгу прозвучали слова: «Все твои пшики». Опечатка, вот в чем дело.

И я мигом провалился обратно в сон.

Кто сидел, кто стоял, кто лежал в растрескавшемся коническом пне старого броха[42], и все озирали вовсе даже и не старую, но такую же заброшенную, совсем уж никому не нужную квадратную котловину верфи для строительства буровых платформ. Ни одна платформа здесь так и не была сооружена. В небе пел жаворонок – крапинка на фоне синевы; его тонкий голосок выводил заливистые трели.

– Мистер Макхоун, ну пожалуйста, расскажите.

– Да, пап, объясни.

– Дядя Кен, пожалуйста! Ну пожалуйста.

– Ага, мистюр Макхоун, че это такое?

– Вы о чем?

– О том звуке, который можно увидеть! – вскричал Прентис, спрыгивая с полуразрушенной стены броха.

Эшли полезла выше.