– Да нечего больше выкладывать! Тебя раздражает лишь то, что ты не всё знала. Это гордость называется, и больше ничего. Нашла крохотную причину, и теперь раздуваешь ёё, пытаясь меня переубедить, это всегда было в твоём духе!

– А в твоём духе всегда оставаться глухим к мыслям здравомыслящих людей! Ты никогда меня не слушаешь!

– А что, должен? И кого ты здесь называешь здравомыслящим человеком? Уж не себя ли, готовую при малейшей опасности сбежать?

Эти слова Таню крайне обидели.

– Да?! С каких это пор осторожность не является признаком здравомыслия?

– Если бы все такими осторожными были… – Вадик не договорил, почувствовав укол в левый бок. И почти в то же мгновение картинка перед глазами расплылась, мышцы одолела слабость…

Увлечённый спором, он не заметил, как старик, проходя мимо него якобы к двери, держал в руке небольшой шприц и воспользовавшись случаем применил его. Теперь Вадик, содрогаясь, лежал на полу, а старик устремил полный ярости взор на Таню. От злости он, по-видимому, сжал челюсти так, что нижняя губа уже вот-вот наползла бы на верхнюю. Все сухожилья на его лице выступили, кожа между ними провалилась, словно лицо состояло из одних только контурных линий, а пространство между ними забыли заполнить. С воплями Таня ринулась назад к двери. Выбежав в прихожую с криками «Тёма!», она хотела было побежать в его комнату, но старик с удивительной прыткостью тоже очутился здесь, и Таня металась, не зная, куда податься – к Тёме или в чёрный проем лестницы.

– Не кричи, дорогая, Тёма тебя ужё не слышит.

– Что ты с ним сделал? И что с Вадиком?!

– Ты задаёшь слишком много вопросов! – Рявкнул старик, опуская левую руку в карман пиджака и продолжая медленно надвигаться на Таню.

– Не подходи ко мне! – Прохрипела та, отступая всё дальше в угол как раз между входами в приёмную и на лестницу, пока наконец не ощутила сзади шершавую стену.

– Что ты, мне и не нужно! – С усмешкой ответил старик и извлёк из кармана открытую колбу с какой-то жидкостью. – А с тобой оказалось больше проблем, чем я предполагал. Экая ты несговорчивая. Что ж, мне такие пригодятся. – на вытянутой руке он описал колбой круг в пространстве.

Таня ощутила резкий горько-сладкий запах, нельзя сказать, что неприятный, возможно, отдалённо напоминающий одуванчик, но голова тут же закружилась, в мышцах появилась слабость, стало не хватать воздуха. Свет из приёмной падал на лицо старику, и она видела в глубине его глазниц только отблески, а он сам, в тёмной одежде с протянутой рукой, напомнил ей смерть, не хватало разве что капюшона. Проём лестницы стал расплываться, но Таня предприняла всё же попытку к бегству – собрав последние силы, подалась вперёд к лестнице, но обмякшие ноги отказались подниматься, и она, зацепившись ими о порожек перед первой ступенькой, с грохотом и криком полетела вниз. Когда все звуки стихли, старик, недовольно вздохнув, пробормотал под нос: «Ну и дура… Только ломаных мне не хватало». Убрав колбу с веществом, он стал медленно спускаться.

Тёма и правда ничего не слышал. Вряд ли можно сказать, что он вообще прибывал в этой реальности.

Едва только из комнаты все вышли, оставив открытой дверь, он встал с кровати и подошёл к окну – его привлёк замечательный вид на лес. Среди буйствующей зелени теперь деревенские дома уже были почти неразличимы, и поля за ними потихоньку зарастали. Но вот что-то там отблёскивает между ветвей… Это же их машина. Её покорный, дожидающийся хозяина, вид словно бы успокоил его и отмёл все сомнения, ещё жужжащие в голове. Солнце близилось к закату и уже коснулось макушек высоких елей и сосен, его лучи, перечёркиваемые расплывчатыми тенями, проникали сквозь мутные, должно быть, никогда не мытые стёкла. Зачем здесь всё-таки решётки? Впрочем, неважно… Здесь же была кладовая… Комната удивительным образом действовала на него: все мысли и чувства словно приходили в порядок, раскладывались по своим полкам на отдых. Решил отдохнуть и он. Повернувшись в кровати, Тёма остановился в нерешительности: он разглядел наконец, что изображал гобелен над кроватью, и непонятное беспокойство попыталось вернуть его к чувствам… Рисунок выглядел весьма странным. На ковре была изображена та же комната, и именно с той позиции, с которой смотрел на неё Тема – та же облупившаяся печь, открытая дверь справа от неё, слева, под зарешёченным окном – пустой стол, напротив – шкаф у стены… Он с недоумением вглядывался в рисунок. Даже протечки на потолке и кое-где отклеившиеся обои были отражены на нём с удивительными подробностями, точно позади Тёмы стояло зеркало, но видел он его впереди. Та же кровать и гобелен над ней, но вот на нём, на вытканном гобелене, красовался, как ни в чём не бывало, белый конь с несколько неестественно повёрнутой в его сторону головой – то есть то, что чаще всего изображают на коврах, нередко с погрешностями рисунка.

Смысл этого произведения искусства для Тёмы остался непонятным. Зачем нужно сначала отображать комнату, да и как можно учесть все мельчайшие подробности? Ведь гобелен повесили здесь явно не вчера, судя по его выцветшему полотну. Но неведомые силы, а скорее, сладковатый запах вновь заставили смениться беспокойство безразличным умиротворением. Тёма подошёл к кровати и всматривался в голову коня – вроде ничего необычного, но всё-таки повёрнута она странно, да и выражение на морде не похоже на «лошадиное» – словно с усмешкой и глубоким скрытым смыслом. Но мозг упрямо не желал ни о чём размышлять. Оторвав взгляд от рисунка, Тёма медленно опустился на кровать, оглядел вполне дружелюбную комнату, взгляд скользнул по печи… из-за которой должен был выступать край двери. Но не выступал! Тёма сел на кровати и заглянул за печь – дверь была закрыта. Никакого звука он не слышал, ничего… Лучи солнца, бывшие на полу, теперь, сделавшись совсем оранжевыми, приближались к потолку. Что это? Сколько времени прошло, пока он «на секунду» прилёг? И кто закрыл дверь? Лёгкий холодок исходил слева. Он взглянул на ковёр – вытканная дверь тоже была закрыта! Его охватил внезапный ужас и желание скорейшим образом покинуть комнату. Он попробовал оторвать ноги от кровати, но обнаружил, что они раздулись, словно брёвна, удлинились и были в несколько раз больше и тяжелее него… Крик застревал во рту, не доходя до собственных ушей. В беспомощности он опустился обратно на пастель и увидел, что голова коня на «втором» гобелене превратилась в гнилой череп. Из глазниц, ноздрей и рта