Но вот кончились дожди. Выглянуло солнце. Иду на бульвар, разваливаюсь на скамейке, наслаждаюсь светом и теплом. Боже, как это хорошо — солнце, птицы, цветы. Рядом присаживаются две молодые, приятные на вид женщины.

— Опять проклятая жара начинается, — говорит одна со вздохом, — Я в жару вся противными пятнами и прыщами покрываюсь. Нет, надо подаваться на юг, в Крым или в Грузию. — Но там же еще жарче! — восклицает другая. — Балда! отвечает первая, — Это же юг, а не наша дыра! Я блаженно улыбаюсь. Как хорошо, что на свете есть такие ветреные женщины!

— Ты, Лаптев, опять тут ошиваешься? — слышу я знакомый голос, — Я тебя в два счета кое-куда отправлю!

— Поосторожнее на поворотах, старшина, — говорю я ему спокойно, — Я сейчас майорской жене яичники лечу. Я расскажу ей, в каком ты виде вчера…

— С тобой и пошутить нельзя, — лебезит с подленьким смешком старшина и оставляет меня в покое.

Ах как хорошо, черт возьми! Хорошо, что на свете есть такие сволочи, как этот старшина. Ничего в мире менять не надо. Его надо принять таким, какой он есть, и устроиться в нем поудобнее. Вот так, как я сейчас на скамейке. Руки перекинуть назад, чтобы не свалиться. Голову слегка набок склонить. Прикрыть глаза и…

Уснуть мне, однако, не удалось. Снова появился старшина и велел все же убираться вон. Я бреду в ближайшую забегаловку. Скрипучая, заплеванная, исписанная похабными словами и зарисованная непристойными рисунками дверь захлопывается за мною, отделяя от меня ослепительное и щедрое солнце. Боже, как прекрасна жизнь! Зачем загробная жизнь, зачем рай, если лучше, чем эта жизнь, ничего быть не может?

Меняю должность Бога и Вечность на одну минуту заурядного человеческого счастья.

Пусть прекратится суета,

Пусть не тревожит подлость души.

Пусть грязной пошлостью уста

Не оскорбляют больше уши.

Пускай цветами расцветут

Все наши мусорные свалки

И вновь невинность обретут

Все подзаборные давалки.

И соловьиной трелью пусть

Заголосят вороны эти.

И поэтическую грусть

Пропойца вновь в себе отметит.

И в поднебесной высоте

Пусть грянет Глас: «О человеки!

В незамутненной чистоте

Вам жить отныне и навеки!»

Что скажем мы на то в ответ?

— Будь добр, — мы скажем, — Иисусе,

Верни обратно грязный свет

И больше в нашу жизнь не суйся.

Пусть нас поглотит суета,

Пусть подлость точит наши души.

И грязной пошлостью уста

Пускай ласкают наши уши.

На сей раз мой собутыльник — рядовой солдат. Он доволен жизнью. — У нас можно отлично прожить, — говорит он с видом мудреца, постигшего глубочайшую истину бытия, — Только надо для этого голову на плечах иметь, а не пустой шарик. Надо находчивость проявлять. Вот, например, идешь ты в самовольную отлучку. Идешь, покуриваешь, встречных женщин осматриваешь на предмет возможности знакомства. Вдруг из-за угла неожиданно патруль выскакивает. Ты, конечно, подтягиваешься, берешь руку под козырек и печатаешь шаг, повернув голову в сторону начальника патруля. Ты уже миновал патруль, но у этого хлюпика-лейтенанта мелькает подозрение. «Товарищ боец, — слышишь ты позади, подойдите сюда!» Ты четко поворачиваешься и подходишь к лейтенантишке. Не дожидаясь, когда он потребует увольнительную записку, рапортуешь: «Рядовой Иванов такого-то подразделения следует по вызову командира полка в штаб гарнизона». Фамилию, конечно, называешь не свою, а какого-нибудь отличника боевой и политической подготовки, который в это время сидит в «Ленинской комнате» и долбит последнюю речь нашего фюрера. Лейтенантишка при словах «полк» и «гарнизон» вздрагивает и приказывает тебе следовать по высокому вызову. И ты спокойно следуешь до первого поворота. А там — сгинь немедленно. Прыгай через забор, заползай в подворотню, прячься в подъезд первого попавшегося дома. Почему? Да потому что через несколько секунд патруль сообразит, что дал маху, и бросится за тобой вдогонку. Так оно и происходит. Ты стоишь за дверью чужого дома и слышишь, как ругаются матом и сопят преследователи. На другой день старшина вызывает отличника боевой и политической подготовки Иванова, фамилию которого ты назвал патрулям. «Что же ты, Иванов, роту подводишь, — говорит старшина, — Мы тебя в ефрейторы произвести собирались, а ты такое отмочил!» Иванов хлопает глазами и лепечет, что он не знает, в чем провинился. «Где ты был вчера в такое-то время?» строго вопрошает старшина. «В «Ленинской комнате», — отвечает Иванов, Сидоров может подтвердить». Сидоров- это я то есть. Старшина вызывает меня. «Боец Сидоров, — спрашивает он, — где ты был вчера в такое-то время?» «В «Ленинской комнате», — отвечаю я. «А видал ты там Иванова?» — спрашивает старшина. «Никак нет», — отвечаю я. И судьба Иванова решена: теперь ему по крайней мере еще два месяца придется лизать задницу у всех сержантов и старшин, чтобы выбиться в ефрейторы.

Не успел солдат докончить свой рассказ, как в забегаловку вошли патрули и уволокли его с собою. Очевидно, на гауптвахту. Уходя, он скорчил гримасу: мол, и на старуху бывает проруха!

— Все люди разделяются на две группы, — поучал я Балбеса, — К первой группе относятся те, с которыми тебе приходится иметь дело по своей службе. Ко второй — все прочие. Все прочие не заслуживают твоего внимания. Они как бы не существуют для тебя. Первые же разделяются на такие категории: 1) вышестоящие; 2) нижестоящие; 3) являющиеся объектом твоей деятельности. Запомни как аксиому: равных тебе нет. Посчитав кого-то равным себе, ты даешь ему возможность считать тебя нижестоящим. Если человек, занимающий равное тебе положение, имеет шансы обойти тебя, он есть вышестоящий. Если он таких шансов не имеет, он нижестоящий.

Как вести себя с нижестоящими, проблемы не представляет, — продолжаю я, Этому человек научается сам в кратчайшие сроки. И знаешь, почему? Потому что нижестоящие сами вынуждают вышестоящего вести себя с ними определенным образом. Что касается вышестоящих, то тут господствует система предрассудков. Например, считается, что надо подхалимничать перед начальством. Чушь! Это годится лишь для мелких карьеристов и неудачников. Человек, делающий большую карьеру, должен первым делом приучить начальство бояться себя. Есть много приемов для этого. Самый эффективный из них — делать вид, будто ты приставлен к начальству. Распусти слух, будто ты связан с «самыми верхами».

Балбес ловил мои наставления на лету. Вскоре перед ним трепетали все учителя школы. И даже сам товарищ Гробыко торопливо вскакивал и вел себя, как провинившийся школьник, когда сын без стука заходил к нему в кабинет. Я положил в карман очередную пачку денежных знаков.

Смотрю я на тех, кто воюет против язв нашего общества и выдумывает способы осчастливить человечество, и мне становится жаль как борцов и реформаторов, так и человечество с его язвами. Во-первых, потому, что все равно они никого не осчастливят, а только хуже сделают. Во-вторых, потому, что его все равно никогда не осчастливишь. Мне жаль и язвы, ибо без язв человеческой жизни не было, нет и не будет. И я не вижу в этом ничего плохого: без них было бы еще хуже. Вот вам первое житейское противоречие: нет ничего плохого в плохом, ибо без него было бы плохо. Подумайте над ним, и свет мудрости, может быть, осенит вас.