Только я вошел в дом, как мне дали огромные тапочки в виде кроликов, с ушами, носами и всем остальным, — может, они решили пошутить так, — и после того, как все помыли руки, мы сели ужинать, с ножами и вилками, бокалами и салфетками и так далее. Я так боялся оконфузиться, что повторял буквально каждый жест, ни одного не упустил. Помню, что тем вечером за ужином была также и бабушка. Она держалась очень строго, запястья на краешке стола, и я делал то же самое, держал спину прямо, на столе лежали только запястья, а увидев, как она вытирает салфеткой губы после каждого глотка, я тоже вытирал губы после каждого глотка. Помню, что Данила приготовила закуску, первое, второе. Помню, что еще подумал: «Мамма миа, сколько же они едят!»

После ужина меня отвели в мою комнату: там стояла только одна кровать, и поэтому она, эта комната, была полностью моей. Данила принесла мне пижаму и сказала: «Вот, держи». Но я и не знал, что это такое — пижама. Я привык спать в одежде, которая на мне. Я снял носки и положил их под матрас. А когда Данила протянула мне эту одежду, пижаму в смысле, я и ее положил под матрас. Марко принес мне полотенце и халат. Маттео хотел, чтобы я послушал музыку, хотел, чтобы я послушал его любимые диски. Франческо оделся как индеец, американский индеец, и позвал меня посмотреть на его игрушки. Все наперебой пытались сказать мне что-нибудь, но я ни слова не понимал.

Утром, когда я проснулся, дома был только Франческо, он был еще младше меня. Потом я узнал, что он волновался из-за моего присутствия в доме, переживал, вдруг этот тип выкинет какое-нибудь коленце. Какое коленце этот тип выкинет? Я утром даже боялся выходить из комнаты и решился спуститься (комната была в мансарде), только когда Франческо позвал меня с нижней ступени лестницы, сообщив, что, если я хочу, завтрак готов. И правда. На кухонном столе лежали печенья, стоял пудинг и свежевыжатый апельсиновый сок. Удивительно. Удивительным был тот день. И удивительными все последующие дни. Я бы остался там навсегда. Потому что когда кто-то принимает тебя в гостях и относится к тебе хорошо — но, естественно, без всякой назойливости, — часто бывает, что тебе и дальше хочется оставаться там. Разве нет?

Единственной проблемой был язык, но когда я понял, что Марко и Данила с удовольствием слушают, как я рассказываю свою историю, — вот тогда я заговорил, и говорил, и говорил, на английском и на афганском, ртом и руками, глазами и с помощью разных предметов. «Понимают или не понимают?» — думал я. Терпение, только терпение. И я говорил.

До того дня, когда освободилось место в общежитии.

Я отправился туда своим ходом.

— Там есть женщина-иранка, она будет тебе переводить, — сказали мне.

— Хорошо. Спасибо.

— Там ты сможешь чувствовать себя спокойно, — сказали мне.

— Хорошо. Спасибо.

— Рассказать тебе еще что-нибудь?

— Учеба. Работа.

— Сейчас отправляйся туда, а потом посмотрим.

— Хорошо. Спасибо.

Но там не оказалось никакой иранки. Мне сказали, чтобы я не беспокоился и что я могу чувствовать себя в полной безопасности. На самом деле там вовсе не было спокойно. Постоянные крики и ссоры по любому пустяку. Только я пришел, как у меня отняли ремень и кошелек с теми немногими деньгами, что у меня оставались. Двери закрывались на ключ снаружи, опечатывались. Выходить нельзя (а представь, как я привык к свободе за время моих странствий). Нет-нет, я ценил все это: всегда чистое и теплое место для сна, на ужин спагетти и все такое, но я хотел учиться и работать — лучше учиться. Так пролетели два месяца, они текли мимо меня, будто струя воды за прозрачной пластиной; эти два месяца я вообще ничем не занимался, не разговаривал, поскольку языка я не знал, хотя и пытался учить его по книгам, которые мне передали Марко и Данила. Единственным развлечением был просмотр телевизионных программ, сон и еда. И все это молча.

Ничего не делать в мои планы не входило, к тому же в гости ко мне никто не мог приходить, даже семья, в которой я жил какое-то время. По прошествии двух месяцев Марко и Данила, скажем так, озаботились моей судьбой. Они сделали так, что Серджо, воспитатель, который был их другом и вообще человеком не последним в общежитии, получил разрешение днем по субботам брать меня, чтобы провести свободное время (а его у меня было полно) с ребятами из общества, называемого АСМО (Ассоциация межкультурного общения).

Серджо пришел за мной, и та первая суббота показалась мне просто замечательной. Когда я приехал, в АСМО уже был Пайам, который взял меня за руку и провел меня перед всеми, называя мое имя и фамилию и рассказывая обо мне. Данила там тоже была. Так что я получил возможность поговорить с ней и сказать спасибо. Также я сообщил ей, что в общежитии мне не очень хорошо живется, потому что я вовсе не хотел бы провести всю жизнь в еде, сне и просмотре телевизионных программ. Я хотел учиться и работать. У Данилы на лице появилось задумчивое выражение, вероятно, она размышляла о чем-то очень серьезном, а потом даже хотела мне что-то сказать, но промолчала. А неделю спустя, когда я снова приехал в АСМО, она подошла ко мне, отвела в сторонку и шепотом, как будто собиралась сказать нечто неприятное, спросила, не соглашусь ли я жить у них, потому что место, как мне известно, для меня есть, и они могли бы взять меня к себе. Я сказал, что не только соглашусь, но это было бы просто потрясающе.

Итак, они подали официальный запрос. И несколько дней спустя, быстро проведя переговоры, они пришли забрать меня. Объяснили, что речь идет об опеке. Объяснили, что это значит: у меня теперь есть дом и семья, а кроме того, три собаки, своя комната и даже шкаф, куда можно одежду повесить.

Что мы полюбим друг друга, это я и сам понял.

И вот так она началась. Моя вторая жизнь, я имею в виду. Или, по крайней мере, это был первый шаг к ней. Потому что меня приютили в своем доме Марко и Данила, и я должен был приложить старание, чтобы остаться в доме Марко и Данилы, а остаться у них означало не быть высланным из Италии, а не быть высланным из Италии означало получить вид на жительство как политический беженец.

Главной проблемой был язык. Я знал буквально пару слов на итальянском. Все вокруг изо всех сил старались, чтобы я скорее его выучил. С горем пополам я научился читать латинские буквы, но постоянно путал ноль с буквой «О». Произношение тоже никак мне не давалось.

— Может, тебе будет лучше пойти на курсы? — предложила Данила.

— Школа? — спросил я.

— Школа, — подтвердила она.

Я поднял вверх большой палец, показывая, что я доволен. И еще сразу вспомнил школу в Кветте, куда ходил послушать, как играют дети. В приступе эйфории я выбрал аж целых три разных курса языка, потому что боялся, что одного будет недостаточно. Таким образом, я выходил с Данилой утром, когда она ехала на работу, в восемь, и проводил в пути полтора часа, до девяти тридцати. Я посещал первый курс в ПТЦ Парини. ПТЦ значит Постоянный территориальный центр, это такое место в Турине, может быть, есть такое и в других городах, по крайней мере, мне так кажется. Затем я выходил оттуда, доезжал до другой школы, шел на второе занятие, снова выходил, приезжал в АСМО, шел на курсы итальянского в АСМО после обеда и только после этого обессиленный, но счастливый возвращался домой. Так продолжалось полгода. Тем временем мой друг Пайам продолжал работать моим переводчиком, когда я сам не справлялся, например, дома, если кто-то хотел мне сказать что-нибудь, а я не понимал, я звонил ему по телефону, и он переводил. Случалось, Данила звонила ему, чтобы узнать, чего бы мне хотелось на ужин, хотя еда никогда не была для меня проблемой — достаточно просто чем-нибудь брюхо набить.