умереть, но мне не хватило смелости убить себя. Так я и жил все эти годы — не имея перед собой достойной цели. Теперь она вновь засияла передо мной, в жизни опять появился смысл. Часто я задумывался: стоило ли мне хотя бы сделать попытку ворваться во владения губернатора, чтобы выкрасть тебя. Мог ведь по крайней мере попробовать воплотить в жизнь свой отчаянный план…

Я рад, Окити, что по прошествии всех этих долгих лет наконец-то имею возможность избавиться от чувства беспомощности, от тяжкого бремени вины и надеяться, что ты не испытываешь ко мне ненависти за то, что я бездействовал и, в общем-то, ничем тогда не сумел помочь тебе.

Долгое время они сидели на песке молча, и ни он, ни она не решались первыми нарушить тишину. Окити чувствовала, что, если сейчас заговорит, у нее начнется истерика и она разрыдается; сидела не шевелясь, с трудом сдерживая свои чувства и наворачивающиеся на глаза слезы. Постепенно разгорался огонек надежды: значит, все совсем не так, как ей представлялось. Цурумацу не отказался от нее, не покидал ее, не оставлял на растерзание голодным, жадным волкам. Теперь она ясно видела все то, что происходило тогда в душе юноши. Как могла она думать, будто человек в одиночку, да еще безоружный, не обладающий властью и средствами, способен сразиться с чиновниками губернатора, сёгунами и иноземными дьяволами, с их пушками и устрашающими черными кораблями, и при этом выиграть у них эту битву! О, она рада, что, несмотря на все случившееся, на боль и унижение, на прозвище Тодзин Окити, не смогла заставить себя возненавидеть его.

Годы боли и сомнений растворились, и в ту ночь Окити и Цурумацу вновь познали слияние душ, что гораздо выше, чем страсть и плотские желания. Этого непостижимого, почти неземного слияния им больше никогда не дано будет испытать. Сейчас им казалось, будто их души отправились на небеса — там Окити уже не Тодзин Окити, там не существовало былых ран и трагического прошлого. И тогда она поняла, что, наверное, не стоит так сильно нервничать и переживать — в конце концов смерть все равно перенесет их за пределы жизни, где нет боли, страданий, тьмы. Но пока этого не произошло, им придется вынести все, что уготовила судьба, и только надеяться на лучшее.

Окити повернулась к Цурумацу — лицо ее светилось, глаза сияли; никогда еще не видел он ее такой красивой, даже когда ей было пятнадцать лет и она прибегала к различным женским уловкам, чтобы казаться более привлекательной.

Она повзрослела, кожа ее успела потерять былую свежесть, но зато теперь она приобрела красоту внутреннюю, г гсг годил астпую годам. Цурумацу понял. что любит се силе больше, чем прежде.

Итак, они вошли в новый период своей жизни з# твердо решили оставить прошлое позади, забрав с собой в будущее только самое хорошее, а о плохом забыть навсегда. И не подозревали при этом, что прошлое не так — то просто отбросить прочь. Ведь в этом жестоком мире рано или поздно все равно по-падаешь в сеть, расставленную для них тем же прошлым, и чем сложнее оно у них, тем хитроумнее сплетена сеть.

Глава X

Когда Цурумацу вернулся в Симоду, он выстроил чудесный дом недалеко от салона-парикмахерской Окити — симпатичный, чернобелый с фасада намеко, с большой верандой, опоясывающей дом. Такая необычная веранда, разумеется, подвержена холодным ветрам, бушевавшим зимой, но Цурумацу не обращал на это внимания; роскошь, как правило, обходится дорого, и он готов платить за нее.

Ему нравилось чувствовать чуть шероховатое дерево балюстрады — это ощущение успокаивало его. Он любил после работы облокотиться на перила и послушать щебет птиц на деревьях возле дома, которые не стал вырубать — еще одна недопустимая роскошь, Цурумацу и за нее согласен расплачиваться. Соседи настоятельно рекомендовали срубить деревья, когда начиналось строительство, но он не послушал советов, хотя осознавал опасность, таящуюся в этих деревьях. Ведь во время любого из знаменитых тайфунов Симоды ветер мог вырвать их с корнем, и тогда они обрушились бы прямо на крышу дома.

Но Цурумацу лишь пожимал плечами и отмахивался. Никакие бедствия его не пугали, и он предпочел оставить деревья: их пышная зеленая листва вносила спокойствие в его жизнь, и рука у молодого мастера не поднималась уничтожить эту красоту. Жил он в доме один, а потому не боялся опасности — собой мог рисковать сколько угодно. Зато разросшиеся кроны возвышались теперь над крышей дома зеленым навесом и летом защищали его от жарких солнечных лучей. А зимой голые извилистые ветви причудливым контуром вырисовывались на фоне темнеющего неба, и это меланхоличное зрелище вносило умиротворение в его измученную, беспокойную душу.

В задней части двора, в сарае-пристройке, он оборудовал мастерскую. Конечно, это было его любимое место во всем доме: здесь проводил он ежедневно многие часы, изготавливая мебель самую лучшую в Симоде, даже изысканную, не зря считался отличным плотником. Работу свою любил, и дело у него спорилось. После того как потерял Окити, решил с головой уйти в плотницкое дело и всего себя стал посвящать работе. Правда, сильно травмировал руки, зато таким образом хоть чуточку приглушалась боль душевная и сердечная. Каждое свое изделие Цурумацу по праву считал произведением искусства и иногда даже забывал поесть, трудясь над очередным изделием и доводя его до совершенства.

Не забыл и про птиц — специально для них выстроил деревянный домик рядом с мастерской: пусть поют, пока он работает. Каждое утро разбрасывал пригоршни рисовых зерен, крошки печенья, и птицы тут же слетались на задний дворик; он с удовольствием наблюдал за ними, восхищаясь красочным оперением. Очень скоро кормление птиц по утрам стало для плотника традицией. Иной раз случалось и так, что черпал вдохновение, чтобы создавать новые мебельные шедевры, когда рассматривал причудливую окраску пернатых друзей и прислушивался к тому, как они шумно выясняют отношения или весело пересвистываются.

А когда Цурумацу делалось совсем грустно и он, вспоминая прошлое, замыкался и мрачнел, птицы, словно чувствуя это, слетались к нему: смотрели на него своими глазами-бусинками, стараясь не оглушать громким чириканьем, а услаждать слух нежным пением, и от этой заботы Цурумацу мало-помалу приходил в себя и настроение его улучшалось.

* * *

Несколько лет он жил вдали от Симоды, в городе Осаке. Не по душе ему был городской шум, вечно спешащие куда-то толпы народа, а главное, прагматичность и легкомысленное отношение горожан ко всему происходящему. Бывали дни, когда