С громкими радостными возгласами Генриетта обхватила его шею, потом опять отскочив от него, стала взволнованно ходить по комнате, обдумывая, по-видимому, свои сборы и осматривая лежавшие кругом вещи.

– А все-таки это невозможно, – прибавил Мирабо, помолчав и с выражением озабоченности. – Нет, нет, существуют опасности и затруднения, на которые я не хочу и не могу обрекать тебя. Для тебя самой Париж небезопасен. В тебе узнают монастырскую беглянку и опять отведут тебя под опеку разгневанной абэссы, заявившей о тебе полиции. Тогда будет кончено со мною, если я еще и тебя потеряю.

– Ты ли так малодушен и труслив, Мирабо! – возразила она, причем лицо ее засияло свойственной ей решимостью, придававшей всей ее фигуре некоторое величие. – Никто меня не узнает; уж я позабочусь об этом. Разве я не стала настоящей англичанкой? Не имею ли я паспорта английской бонны в полном порядке? Кроме того, я приезжаю в Париж еще с гораздо более настоящей, чем паспорт, английской шляпкой, в которой меня, конечно, примут за несомненную природную англичанку. Верь мне, я буду со страшной дерзостью оспаривать, что я не та Генриетта Гарен. Да и разве я та? Разве твоя любовь меня не преобразила? Вместо того, чтобы, как прежде, бояться кошки в темном монастырском коридоре, я теперь чувствую в себе мужество вступить за тебя в бой с целым миром и в качестве твоего посланника и агента ехать не только в Париж, но в страну самих людоедов!

Мирабо оставался еще в нерешительности, но Генриетта стала так убедительно его просить, представляя такие неопровержимые доводы, что он наконец согласился. Теперь он принялся сам обсуждать весь план, сообщая ей свои желания и намерения. Его успокаивало также то, что Шамфор был еще в Париже, а от него он надеялся на защиту и помощь Генриетте.

Отъезд был назначен уже на завтрашний день, хотя Мирабо должен был еще написать важную записку о своем деле, которую Генриетта должна будет лично вручить министру, барону де Бретейль. При необыкновенной быстроте, с которою он работал, он надеялся составить эту записку в одну ночь; теперь же принялся серьезно за приготовления к отъезду Генриетты.

Но в эту минуту вспомнил об очень важном обстоятельстве, совсем упущенном им было из виду, а именно о деньгах на дорогу. Когда же и Генриетта, не думавшая о них до сих пор, слегка намекнула об этом предмете, Мирабо с настоящим ужасом ударил себя по лбу.

– Деньги? Деньги? – восклицал он, шагая взад и вперед по комнате. – Где найти тебе на дорогу деньги? У нас ведь нет ни одного су, и на этот раз я не знаю, куда может ударить жезл Моисея, чтобы брызнул новый ключ в этой пустыне моей кассы. В самом деле, дорогая графиня Иетт-Ли, нет для тебя денег на дорогу. Как быть?

– Нет денег? – повторила смущенная Генриетта. – И кредита нет более у нас, чтобы их достать?

– Мне пришло нечто в голову, – сказал Мирабо, подумав. – Как ты думаешь, если бы мы обратились к Эллиоту? Я с ним в дружеских отношениях, как ты знаешь; мы были когда-то вместе товарищами по школе и страданиям в пансионе аббата Шокара. И здесь, в Лондоне, он уже не раз уверял меня в своем братском расположении. Отправляйся к нему сейчас же и скажи, что я нахожусь в самом затруднительном положении и что он бы крайне обязал меня, прислав с тобою сто гиней. Господин Жильбер Эллиот – единственный якорь спасения моей погибающей кассы. Ну, что, хорошо?

При этом имени Генриетта слегка покраснела. Она медлила с ответом и казалась смущенной.

– Ты вполне смело можешь идти к нему; он живет в своей милейшей семье, принадлежащей к самым видным и знатным домам Лондона. Я утруждаю тебя этой просьбой, потому что не имею никого, на кого бы мог возложить подобное поручение. Прислуга наша ворчит, давно уже не получая следуемого ей жалованья; да и вообще жизнь ее теперь у меня не сладка. Итак, отправься сама, мое сокровище. Жильбер Эллиот – любезнейший кавалер; к тому же о тебе он очень высокого мнения и принадлежит к тем англичанам, которые в денежных делах держат себя совсем по-королевски и считают себе за честь, как оно и есть на самом деле, услужить приятелю какой-нибудь безделицей в сто гиней.

– Если ты находишь, что я могу пойти к нему, то я пойду, – сказала Генриетта, помолчав немного. – Твоя воля будет всегда единственным правилом моих поступков.

Поспешно надевая шляпку и шаль, она, по обыкновению, подставила ему губы для прощания.

– Ты возьмешь фиакр, – сказал он, целуя ее. – Туман застлал все так густо, что иначе, боюсь, ты не попадешь на Бельгравсквер, где живет наш приятель. Да и вообще это для тебя слишком далеко, чтобы идти пешком.

– А все-таки графиня Иетт-Ли пойдет пешком, несмотря на туман и всякие опасности, – сказала Генриетта, весело смеясь, – потому что кошелек графа Мирабо не принадлежит к тем кошелькам, которые держат себя совсем по-королевски, и в его бездонной глубине нельзя выловить даже безделицу в несколько шиллингов на наем фиакра.

С этими словами, сделав церемонный реверанс, она выскочила из комнаты, оставив Мирабо одного, который стал теперь в беспокойстве и озабоченно ходить взад и вперед по комнате. Затем, сев опять за рабочий стол, стал набрасывать записку о своих отношениях к отцу, которую Генриетта должна была вручить в Париже министру Бретейлю. Проповедь же о бессмертии души была пока положена в ящик бюро.

Только пошло у него дело на лад и перо едва поспевало за ходом его мыслей, как раздался сильный стук в дверь, открывшуюся на довольно неохотно произнесенное им «войдите».

Вошедший был человеком средних лет, с выражением отваги на лице, маленького роста, но энергичного вида; было в нем что-то странное и вместе с тем предприимчивое. Одежда его представляла нечто фантастическое: серая шляпа, в которой он вошел и которую медленно снял, дойдя уже до середины комнаты, тоже не лишена была странности своими широкими полями и ярко красной лентой.

– А-а, здравствуйте, Этьенн Клавьер! – воскликнул Мирабо, вскочив от стола и сердечно обнимая вошедшего. – Но ведь вы не прощаться со мною приходите? Говорят, что вы, женевцы, несмотря на то что вам здесь, в Англии, устроили ложе из роз, недовольны британской щедростью и думаете переменить это убежище на иное?

– Многие из наших действительно хотят уехать, – возразил гость с выражением неудовольствия. – Сиордэ, Жано и другие намерены отправиться в Невшатель и там пробовать счастья в магистрате, который едва ли, однако, окажет защиту революционным беглецам. Гренус, Ринглер и другие хотят вернуться в Констанц под власть доброго неограниченного германского и австрийского императора. Многие из нас думают поселиться в Брюсселе. Как видите, граф Мирабо, бежавшие женевские демократы не могут усидеть спокойно на английской земле. Но я остаюсь в Лондоне.

– Вы правы, – с живостью возразил Мирабо, – ваши же соотечественники делают большую политическую ошибку, разъединяясь и рассеиваясь по всем странам света. Именно теперь надо быть вместе и здесь, в Лондоне, образовать крепкое революционное тело, которое, вначале хотя и маленькое, постепенно привлекало бы к себе все элементы свободы в Европе и было бы исходным пунктом всех восстаний против тирании, в особенности же против внутреннего и внешнего деспотизма Франции!..