британский бренд, чему я не удивляюсь, ведь обычно он покупает только то, что было сделано в Европе. Я брезгливо оглядываюсь. У меня аллергия на все, что не ново и не блестит. Похоже, он уже начал приводить эту посудину в порядок. Я чую резкий запах герметика и замечаю банку с ним возле крышки люка.

Я задаю нейтральный вопрос:

– Как ты ее назовешь?

Похоже, ему нравится мой вопрос, поскольку он слегка улыбается, возясь с веревкой, которой лодка привязана к причалу.

– «Большие надежды».

Мне нравится это название. Я ожидала, что оно придется мне не по вкусу, но нет, это не так. «Большие надежды» – это название книги, из которой он взял имя Эстеллы. С тех пор как я родила эту вопящую кучку плоти, все это вызывает у меня довольно приятные чувства. Лишь бы это не имело отношения к Оливии. «Не думай об этом, – корю я себя. – Ведь это из-за нее ты и оказалась в беде».

– Так мы выйдем на ней в море? – задаю я очевидный вопрос. Его голова все еще наклонена, но он поднимает глаза на меня, пока его руки продолжают работать. Так двигает руками только он, и я нахожу это невероятно сексуальным. Я сижу на единственном свободном сиденье – которое сломано – и смотрю, как перекатываются мышцы на его спине, пока он запускает мотор и выводит лодку из бухты. Меня так безумно тянет к нему даже теперь, после нашей ссоры, что я хочу сорвать с него одежду и взобраться на него. Но вместо этого я благонравно сижу и смотрю, как он ведет лодку дальше. Это продолжается долго – он стоит за штурвалом, а я жду. Наконец он заглушает мотор. Слева от меня виднеется береговая линия из песчаных дюн и домов, а справа синеет океан. Он смотрит на воду. Я встаю с сиденья и подхожу к нему.

– Завтра я улетаю в Денвер, – говорит он.

– Я не заболею послеродовой депрессией и не убью твою дочь – если это и есть то, к чему ты клонишь.

Он слегка склоняет голову набок.

– Она и твоя дочь.

– Да.

Мы смотрим, как волны плещутся о борт лодки, и ни он, ни я не высказываем свои мысли.

– Почему ты не сказал мне об этой лодке? – Я один за другим щелкаю ногтями по подушечке большого пальца своей правой руки.

– В конечном счете я бы тебе сказал. Это была покупка, сделанная под влиянием момента.

Ладно, мне это понятно. Самой мне случалось покупать туфли, которые, вероятно, стоили сколько же, сколько эта посудина, и я ничего ему об этом не говорила. Но если он купил ее под влиянием момента, то это было продиктовано эмоциями. Это такая же покупка, как те, которые делала я сама, когда была чем-то подавлена или обеспокоена.

– Чего ты мне не говоришь?

– Наверное, этого столько же, сколько того, что не говоришь мне ты.

Я внутренне сжимаюсь. Мне тяжело это признать, но так оно и есть. Калеб умеет видеть сквозь стены, как никто. Но если бы он действительно знал, чего я не рассказываю ему, то оставил бы меня уже завтра… а я не могла этого допустить.

Если он в самом деле скрывает что-то еще – то я это выясню.

– Ты знаешь обо мне все – все мои секреты и все тайны моей семьи. Что я могу скрывать? – вопрошаю я.

Он поворачивается ко мне лицом. За ним видна темная туча – и это кажется мне дурным предзнаменованием. Я вздрагиваю.

– Есть много такого, чего я о тебе не знаю.

Я сразу же вспоминаю монитор фертильности и кломифен, которые я использовала, чтобы забеременеть.

Его мозг работает на полную катушку. Я вижу, как горят его глаза – когда Калеб думает, его глаза сверкают. Преимущество этого состоит в том, что я всегда знаю, когда возбуждаю его. Он встречается со мной взглядом, затем смотрит на мой рот и снова – мне в глаза. Он прищуривается и склоняет голову набок, будто читая мои мысли. Можно ли прочесть по лицу человека его тайну? Очень надеюсь, что нет.

– Когда ты явилась ко мне в отель… в ту ночь… ты пыталась забеременеть?

Я отвожу от него взгляд и смотрю на воду. Черт возьми, он может это сделать. Мои руки дрожат. Я сжимаю их в кулаки. И бью его наотмашь, говоря правду.

– Да.

Не знаю, почему я говорю правду. Я никогда не говорю правды. Черт возьми! Мне хочется забрать это слово обратно в мой рот прежде, чем они дойдут до его, но уже поздно.

Калеб сцепляет руки на затылке. Его брови ползут вверх, вверх, вверх, пока его лоб не прорезает полдюжины морщин. Он вне себя от ярости.

Я думаю о той ночи в отеле. Я отправилась туда, полная решимости. У меня был план. И мой план сработал. Я не ожидала, что он меня поймает. Но он меня все-таки поймал. Я начинаю щелкать ногтями больших пальцев по подушечкам остальных.

Щелк.

Щелк.

Щелк.

Калеб кусает внутреннюю поверхность своей щеки. Вид у него такой, будто он хочет броситься бежать. Бежать, чтобы подумать. Когда он заговаривает снова, то делает это сквозь зубы.

– Понятно, – говорит он. – Понятно. – Он смотрит на небо, и по его лицу видно, что внутри у него происходит борьба. – Я так ее люблю… – Его голос срывается. Он упирается рукой в борт лодки и, как и я, смотрит на воду. – Я так ее люблю, – снова начинает он. – Мне все равно, как она появилась. Я просто рад, что она есть.

Я вздыхаю с облегчением и искоса смотрю на него.

Он сглатывает один раз, другой…

– Ты забеременела нарочно. А теперь, похоже, она тебе не нужна.

Мне тяжело это слышать – как первое, так и второе. Это леденит, и это правда, неприглядная правда.

– Я думала, что это будет мальчик. – Мой голос так тих, что его перекрывает плеск волн, но Калеб слышит меня.

– А если бы это и впрямь был мальчик? Тогда тебе нравилось бы быть матерью?

Мне ужасно не нравится, когда он заставляет меня думать об этом. Понравилось бы мне быть матерью, если бы у нас родился мальчик? Или я была обречена на неудачу независимо от того, мальчик это или девочка?

– Не знаю.

Он поднимает голову. Я вглядываюсь в щетину на его лице, и мне хочется дотронуться до нее.

– Ты хочешь ее? Она нужна тебе?

Не говори ему правду!

– Я… я не