– Хочу уволиться с завода, мне надо учиться.

Директор разозлился:

– Мы никого не увольняем. Сейчас – военное время.

– Я ошибаюсь в нарядах, потому как неграмотная. Вот недавно человека обсчитала.

– Научишься. У меня людей не хватает.

– А после войны нужны будут грамотные люди, а не недоучки.

– Ах ты, козявка, – директор поднялся из-за стола, – все знаешь!

В школу я пошла в шестой класс. Во время уроков литературы и истории учителя нам рассказывали, а мы сидели и вязали носки, варежки, кисеты для армии. Вяжем и стихи учим. Хором повторяем Пушкина.

Ждали конца войны, это была такая желанная мечта, что мы с мамой даже боялись о ней говорить. Мама была на заводе, а к нам пришли уполномоченные и у всех спрашивали: «Что вы можете дать в фонд обороны?» Спросили и у меня. Что у нас было? У нас ничего не было, кроме нескольких облигаций, которые мама берегла. Все что-то дают, а как это мы не дадим?! Отдала я все облигации.

Помню, что мама, вернувшись с работы, меня не отчитывала, она только сказала: «Это все, что у нас было, помимо твоих кукол».

С куклами я тоже рассталась… Мама потеряла месячные хлебные карточки, мы погибали буквально. И мне пришла в голову спасительная идея попробовать обменять на что-нибудь мои две куклы – большую и маленькую. Отправились с ними на базар. Подошел старый узбек: «Сколько стоит?» Мы сказали, что нам надо прожить месяц, у нас нет карточек. Старый узбек дал нам пуд риса. И мы не умерли с голода. Мама поклялась: «Я куплю тебе две красивые куклы, как только мы вернемся домой».

Когда мы вернулись в Ростов, она не сумела их мне купить, мы снова нуждались. Она купила их мне в день окончания института. Две куклы – большую и маленькую…

Артур Кузеев – 10 лет.

Сейчас – администратор гостиницы.

Кто-то бил в колокол… Раскачивал и раскачивал…

Церковь давно у нас закрыли, я даже не помню когда ее закрыли, там всегда был колхозный склад. Хранили зерно. Услышав давно мертвый колокол, деревня онемела: «Беда!» Мама… Все выбежали на улицу…

Так началась война…

Вот закрою глаза… Вижу…

По улице ведут трех красноармейцев, руки у них сзади закручены колючей проволокой. Они в нижнем белье. Двое молодых, один старше. Идут они, опустив головы.

Расстреливают их возле школы. На дороге. Последние минуты…

В последние минуты они стали громко выкрикивать свои имена и фамилии в надежде, что кто-то услышит и запомнит. Передаст родным.

Я смотрел через дырку в заборе… Я запомнил…

Один – Ванечка Баллай, второй – Роман Никонов. А тот, кто был старше, крикнул: «Да здравствует – товарищ Сталин!»

И тут же, по этой дороге двинулись грузовики. А они лежат… По ним пошли грузовики с солдатами и дымящейся полевой кухней. Следом велосипедисты. Кавалерия. Немцы катили и катили. Днем и ночью. Много дней.

А я повторял… Я повторял, чтобы не забыть: Ванечка Баллай, Роман Никонов… Третью фамилию не помню…

Ночью, бывает, проснусь… Хочу вспомнить…

Зина Приходько – 4 года.

Сейчас – рабочая.

Бомбят… Дрожит земля, дрожит наш дом…

А дом наш был небольшой, с садом. Мы спрятались в доме, закрыли ставни. Сидим вчетвером: мои две сестрички, я и наша мама. Мама говорит, что, мол, закрыли ставни и теперь не страшно. И мы соглашаемся, что не страшно, а сами боимся, но не хотим расстраивать маму.

…Идем за подводой, потом нас, маленьких, кто-то посадил на узлы. Почему-то мне казалось, что если я засну, то меня убьют, изо всех сил старалась не закрывать глаза, а они сами закрывались. Тогда мы договорились со старшей сестричкой, что сначала я закрою глаза, посплю, а она будет сторожить, чтобы нас не убили, потом она заснет, и я буду сторожить. Но заснули обе и проснулись от крика мамы: «Не пугайтесь! Не пугайтесь!» Впереди стреляли… Кричали люди… Мама пригибала нам головы… А мы хотели посмотреть…

Стрельба кончилась, поехали дальше. Я увидела, что в канаве возле дороги лежат люди, и спросила у мамы:

– Что эти люди делают?

– Они спят, – ответила мама.

– А почему они спят в канаве?

– Потому что война.

– Значит, и мы будем спать в канаве? А я не хочу спать в канаве, – закапризничала я.

Перестала капризничать, когда увидела, что у мамы слезы появились.

Куда мы шли, куда мы ехали, конечно, я не знала. Не понимала. Помню только слово – Азаричи и проволоку, к которой мама не разрешала подходить. После войны я узнала, что мы попали в Азаричский концлагерь. Я даже ездила потом туда, на то место. Но что там теперь увидишь? Трава, земля… Все обыкновенное. Если что-то осталось, то только в нашей памяти…

Я, когда рассказываю, руки до крови кусаю, чтобы не плакать…

Маму откуда-то приносят и кладут на землю. Подползаем к ней, помню, что подползаем, а не подходим. Зовем: «Мама! Мама!» Я прошу: «Мама, не спи!» А мы уже все в крови, потому что мама в крови. Думаю: мы не понимали, что это кровь и что такое кровь, но до нас дошло, что это что-то страшное.

Каждый день приходили машины, на них садились люди и уезжали. Мы просили маму: «Мамочка, давай поедем на машине. Может, она едет в ту сторону, где живет бабушка?» Почему мы вспоминали бабушку? Потому что мама всегда говорила, что тут рядом живет наша бабушка и не знает, где мы. Она думает, что мы в Гомеле. Мама не хотела ехать на этой машине, она оттаскивала нас каждый раз от машины. А мы плакали, просили, уговаривали. В одно утро она согласилась… Началась зима, мы стали замерзать…

Кусаю себе руки, чтобы не плакать. Не могу без слез…

Ехали мы долго, и кто-то маме сказал или она сама догадалась, что нас везут на расстрел. Когда машина остановилась, всем приказали выходить. Там был хутор, и мама спрашивает у конвоира: «Можно ли попить водички? Дети просят пить». Он разрешил нам зайти в хату. Мы зашли в хату, хозяйка дала большую кружку воды. Мама пьет маленькими глотками, медленно, а я думаю: «Мне так хочется есть, отчего это маме захотелось пить?»

Выпила мама одну кружку, попросила вторую. Хозяйка зачерпнула, подала ей и говорит, что каждое утро в лес ведут много людей, а назад никто не возвращается.

– А есть у вас второй выход, чтобы нам уйти отсюда? – спрашивает мама.

Хозяйка показала рукой – есть. Одна дверь у нее вела на улицу, а вторая – во двор. Мы выскочили из этой хаты и поползли. Мне кажется, что мы не дошли, а доползли до дома нашей бабушки. Как и сколько ползли, не помню.