И поздним воскресным утром она проснулась, будто толкнули ее изнутри чувства вчерашние и немного странные – глупая радостная беззаботность да необъяснимая дрожащая счастливость. Никогда с ней такого легкомыслия не случалось, даже в детстве. А тут – поди ж ты. Прямо птичка певчая, которая не знает ни заботы, ни труда… И утро, хоть и позднее, было ярким и звонким. Тоже птичьим. И пахло росой и ромашкой из хилого доморощенного газончика под балконом. А из-за дверного стекла озабоченная Егоркина мордашка выглядывает – губки бантиком, бровки домиком… Она помахала ему рукой весело – заходи, не бойся!

– Ой, тетя Кира, ты проснулась! А мы с папой тихонько сидим, чтоб тебя не разбудить! Он сказал, что тебе выспаться нандо!

– Ага! Нандо, нандо! – тихо засмеялась Кира, садясь на раскладушке. – Зачем опять в слово буковку лишнюю вставил?

– А так же лучше говорить – нандо! Ты послушай сама – так звонче получается! Там как раз буковки этой не хватает… А без буковки слово совсем какое-то скучное получается, правда?

Кира только руками развела в ответ – ну что на это ребенку возразишь? Вроде и правда – скучное. И вообще – может, из него, из Егорки, поэт потом вырастет? Или писатель? Или другая какая творческая личность? А что, вполне может быть! Вот же придумал – слово ему скучное…

– Пойдем на кухню, папа тебе кофе будет варить! С этой, с как ее, я забыл…

– С корицей, – просунулось к ним на балкон улыбающееся лицо Стаса. – Ты когда-нибудь пила кофе с корицей?

– Не-а… – помотала лохматой головой Кира, потягиваясь. – Только можно, я сначала под душ, а потом уж буду эти ваши… Какао с чаем…

Опять время перевернулось и потянулось счастливой вереницей часов и минут. Длинное время. Короткое время. Странное время. Время, сплетенное из обыденных действий и ничего не значащих слов, и коротких взглядов, пронзительных и острых, когда сжимается горло и опускаются вниз глаза, чтобы спрятать подальше неловкую улыбку. Хотя и попробуй спрячь-ка ее, эту улыбку! Она ж все равно выползет – совершенно дурацкая и нелепо дрожащая. А это случайное соприкосновение рук – это же вообще сплошное получается наказание, господи! Попробуй выдержи его, и не дернись, как током пробитая, и не «покрасней удушливой волной» после этого вдруг соприкосновения…

Гулять вечером не пошли – дождь зарядил. Теплый, июльский, свежий. Сидели втроем на диване, уставившись в экран телевизора, смотрели старый фильм про человека-амфибию, влюбленного в девушку красоты необыкновенной. Внимательно смотрели. Стас протянул руку, накрыл теплой ладонью ее ладонь, и сердце дернулось, и застучало припадочно, и зазвенело… Или не зазвенело? Или… Что это так звенит? Так неправильно, так настырно… Господи, так это же в дверь звонят!

Кира подскочила с дивана как ужаленная, побежала в прихожую, но на полпути остановилась, оглянулась на своих гостей испуганно. Егорка тут же обезьянкой вскарабкался на отца, обхватил его шею руками. Затих. Только спина маленькая под отцовской рукой подрагивала. В темноте не видно было, конечно, но Кира уже знала, что она дрожит, эта маленькая спина. Чувствовала. Она ж была ей уже не чужая – она ж Егоркина была…

Подкравшись на цыпочках к двери, она осторожно заглянула в дверной глазок. Кирилл. Лицо довольное, улыбающееся. Мокрые волосы ежиком. В руках – корзинка с клубникой. Господи, у нее когда-то был бойфренд Кирилл! Сын адвоката Линькова! Хотя почему был… Он и сейчас есть. Куда его девать-то? И что делать? Открыть ему, что ли? Он ехал к ней, ягоды вон вез…

Руки не поднялись, чтобы открыть дверной замок. Воспротивились. Не захотели. Вцепились ладонями одна в другую и не захотели. Стыдливо опустив голову, она прокралась обратно в комнату, тихо села на диван, замерла. А Кирилл все звонил, звонил настойчиво, и они сидели втроем и слушали эти звонки, пока последний из них не оборвался на коротком обиженном всхлипе. А потом подал голос ее мобильник. И тоже звал ее к себе настойчиво – как плакал. Нет, ну зачем она так с ним, с Кириллом? Может, и не надо было… Может, стоило его впустить, стоило рассказать грустную судебную Егоркину историю, и они бы придумали чего-нибудь – уже втроем… Правда, Кирилл покапризничал бы для виду, а потом обозвал бы ее обязательно «Машей с морковкой». Ну и что. И пусть. Все равно бы он помог, если б она на этой помощи настояла. Тоже поиграл бы в доброго самаритянина под ее чутким руководством. Хотя – нет. Не надо ей никакой игры, и руководства тоже не надо. Не пустила, и правильно. Потому что у них здесь, в этой ее квартирке, уже никто в добрых самаритян не играет. Здесь, похоже, свое, обособленное действо начинается. Под названием – другая жизнь…

Егорка так и уснул на отцовских руках – очень быстро, с перепугу, наверное. Стас поднялся с дивана, понес его в Кирин закуток за шкаф. Кира тоже поднялась, вышла на балкон, вдохнула настоявшийся влагой воздух, потом протянула руки навстречу дождю – несколько тяжелых капель тут же радостно и тяжело плюхнулись в горячие ладони. Хорошо. Можно поднести мокрые ладони к лицу, собраться с мыслями хотя бы на время, хотя бы на несколько секунд…

Не получилось у нее этих нескольких секунд. Другие, такие же горячечные ладони уже легли ей на плечи, и внутри оборвалось все, и полетело куда-то к чертовой матери, и вернулось, и заплясало вокруг в радостном хороводе-празднике… «Господи, что это я творю-то?» – мелькнула у нее в голове последняя здравая мысль, принадлежащая еще той, правильной и разумной Кире Воротынцевой, и тут же эта мысль была изгнана прочь, как зануда-отличница со школьной разудалой вечеринки.

Очень, очень разумной и правильной девушкой была Кира Воротынцева. А что делать, не было у нее за душой роскоши-заначки на неразумность да неправильность – так она сама всегда совершенно искренне полагала. С двенадцати сознательных лет и не было. С тех самых пор, как разделила она с мамой лямку женского и материально не обеспеченного одиночества, впряглась в нее, как бурлак на Волге. Стало быть, и путь бурлацкий для Киры Воротынцевой был определен только один – тяни и тяни разумно и правильно эту лямку, иди и иди по берегу, рассчитывая каждый свой шаг. Может, и придешь куда-нибудь. А не придешь, так упадешь. Именно туда и упадешь – в эту проклятую материальную плохообеспеченность… Вот кто бы сказал ей еще месяц назад, что под горячими мужскими ладонями у нее коленки подогнутся и от всей ее разумности-правильности даже мокрого места не останется, она бы… Как там красиво говорится?

Рассмеялась бы ему в лицо? А что? Может, и рассмеялась бы… Потому что это ж действительно со стороны смешно! Вот так, сразу да в омут, после двухдневного всего лишь знакомства…

Что и говорить – застигла судьба Киру Воротынцеву врасплох. Потому что ей, судьбе, на правильные да разумные устои Киры Воротынцевой вообще наплевать. У нее такие дела по своему закону творятся. Закону парности. Хочешь не хочешь, а блюди его, чтоб обязательно каждой твари по паре. Да ей бы, разумнице-судьбе, хоть в принципе, хоть как-нибудь уследить за святым этого закона исполнением! Графика-то для нее никто не придумал… Когда, в какое время она каждой твари эту самую пару по разнарядке выдаст – никто и не знает. Тут уж, извините, на каждую тварь по времени, для нее подходящему, и не наздравствуешься. Сама должна почуять, где есть пара, а где и не пара…