Мой корабль ещё не приплыл».

Тут надлежит вступить хору, и завсегдатаи вступают — с немалым чувством. Уильям же, не желая привлекать к себе внимание, просто мычит.

(Ах, разве не пел он прежде похабных песен баритоном, более громким и сочным, чем… Впрочем, простите, это вы уже слышали…).

Когда песня заканчивается, Уильям аплодирует вместе со всеми. Состав клиентов заведения то и дело меняется, одни встают, чтобы уйти, другие только-только входят. Склонившись над пивным стаканом, Уильям старается не упустить из виду ни одной юбки, надеясь первым углядеть девушку с «карими, редкостной проникновенности очами». И тут выясняется, что он недооценивает проникновенность собственных очей, ибо едва его взгляд коротко задерживается на троице лишенных кавалеров молодых женщин, как они, все три, поднимаются на ноги.

Он пытается отвести глаза, но поздно: женщины уже надвигаются на него фалангой из тафты и кружев. Они улыбаются — демонстрируя некоторый преизбыток зубов. Собственно, в них избыточно все: слишком много волос выбивается из-под слишком вычурных шляпок, слишком много пудры на щеках, слишком много бантов на платьях да и вокруг розовых ручек, коими они держатся друг за дружку, закручиваются чрезмерно свободные сизые манжеты.

— Добрый вечер, сэр, вы позволите нам присесть?

Отказать им, как он отказал продавцу нот, Уильям не может: не позволяют законы учтивости — или законы анатомии. Он улыбается, кивает, переносит новую шляпу себе на колени — из опасения, что на нее сядут. Одна из девиц тут же занимает освободившийся стул, двум другим приходится стесниться на том, что остался свободным.

— Большая честь для нас, сэр.

Вообще говоря, девушки они даже хорошенькие, хотя Уильям предпочел бы, чтобы они не были разодеты, как для оперной ложи, и чтобы совокупное благоухание их ударяло в нос не столь резко. Сидящие в такой близости одна от другой, они пахнут совершенно как заполненная доверху корзинка цветочницы влажным днем. Уж не Рэкхэм ли произвел эти ароматы? — гадает Уильям. Если так, отцу придется отвечать не за одну только скаредность.

И все же, напоминает он себе, эти девицы красивее большей части прочих — налитые, точно персики, чистенькие — вероятно, они и стоят дороже Конфетки. Просто их… многовато, вот и все, для столь маленького заведения.

— Вы слишком красивы, чтобы сидеть в одиночестве, сэр.

— Вы из тех мужчин, которым всенепременно следует иметь при себе хорошенькую женщину — а то и трех.

Третья девица лишь фыркает, не способная превзойти подружек остроумием.

Уильям избегает встречаться с ними глазами, боясь обнаружить там надменность, дерзость зависимых существ, норовящих отнять у своего хозяина власть. Конфетка так себя не поведет, верно? Да уж лучше бы не повела.

— Вы льстите мне, леди, — говорит Уильям. Он смотрит в сторону, надеясь отыскать путь к спасению.

Та из гулящих, что сидит к нему ближе прочих, склоняется к Уильяму, так что ее надутый ротик оказываются совсем не далеко от его губ, и громким шепотом спрашивает:

— Вы ожидаете друга, мужчину, верно?

— Нет, — отвечает Уильям и нервно приглаживает волосы. Может, это вихры сообщают ему сходство с содомитом? Не следовало ль оставить их длинными? Или их лучше укоротить посильнее? Господи, неужто унижения его прекратятся лишь после того, как он обреется наголо? — Я ожидаю девушку по имени Конфетка.

Вся троица шлюх мгновенно изображает немую картину обид и разочарований:

«А я вам не гожа, миленький?». «Вы разбили мне сердце, сэр!» — и тому подобное.

Рэкхэм ничем им не отвечает, он продолжает смотреть на дверь, надеясь, что ему удается дать прочим посетителям «Камелька» ясно понять — эти женщины к нему никакого отношения не имеют. Однако, чем дальше он от них отклоняется, тем ближе они придвигаются к нему.

— Конфетка, значит?

— Вы настоящий ценитель, сэр.

От одного из ближних столиков доносится взрыв грубого гогота, заставляющий Уильяма сморщиться. Тенор пока отдыхает, и что же — главной потехой стало теперь для «Камелька» унижение злополучного Рэкхэма? Он окидывает взглядом толпу завсегдатаев, отыскивает смеющихся — те сидят спиной к нему. Их просто развеселила какая-то шутка.

— Так что же вам тогда нравится? — легко, словно осведомляясь, что он предпочитает к чаю, спрашивает одна из девиц. — Ну же, сэр, уж мне-то вы сказать можете, хоть загадками говорите, я пойму.

— А зачем? — отзывается ближайшая к нему. — Я по глазам вижу, чего он хочет.

Заинтригованные подружки поворачиваются к ней. Она выдерживает театральную паузу, а затем не без бахвальства сообщает:

— Это… у меня такой дар. Тайный.

Все трое разражаются хохотом, неприлично разинув рты, — несколько мгновений, и веселье их подходит к границе истерики.

— Так чего же он хочет-то? — удается, наконец, выдавить одной, но бьющейся в конвульсиях смеха прорицательнице трудно справляться со словами.

— Гурм… Гугрум… Гум, — она утирает глаза. — Охх! Какая ты гадкая, гадкая девочка! Разве можно об этом спрашивать? Секрет есть секрет, правильно, сэр?

Уильям поеживается, у него опять начинают гореть уши.

— Право же, — бормочет он. — Не понимаю, что тут смешного.

— Верно, совершенно верно, — произносит она и к наслаждению ее товарок молча показывает, как она заглядывает в сокровенный уголок Уильямовой души и в карикатурном ужасе отшатывается от увиденного там.

— О нет, сэр, — изумленно вздыхает она и прикрывает пухлыми пальчиками рот, — может, вам и вправду лучше дождаться Конфетки.

— Не обращайте на нее внимания, сэр, — говорит одна из двух других женщин. — Вечно у нее глупости на уме. Так вот, миленький, может, позволите мне попробовать?

И женщина кончиками пальцев поглаживает себя по горлу:

— Знаете, я ведь не второго сорта товар предлагаю. Я ничем не хуже любой из девушек Кастауэй.

Уильям снова бросает истомленный взгляд на дверь. Если он сейчас вскочит на ноги и выбежит из «Камелька», не разразятся ли все мужчины и женщины, какие здесь есть, издевательским гиканьем?

— Ну ладно, — произносит одна из девушек и складывает на столике руки, помещая поверх предплечий грудь (насколько то позволяет ее туго стянутый по моде лиф). — Ладно, лучше расскажите нам о себе, сэр.

Лицо ее вдруг утрачивает шаловливое выражение, становясь едва ли не почтительным.

— Давайте, я догадаюсь, — говорит другая, самая робкая из трех. — Вы писатель.

Это без всякой задней мысли выбранное слово производит на Уильяма впечатление не то удара в лицо, не то ласки. И что ему остается, как не перевести взгляд на девушку и не спросить якобы изумленно:

— Да?