— Уверена, это такая скучная жизнь, — высказывается прорицательница. Теперь все три говорят серьезно — они задели его гордость и хотят искупить свою вину.

— Да, я пишу, — уточняет Уильям, — для самых лучших ежемесячных изданий. Я критик — и романист.

— О Боже! А как называются ваши книги?

Уильям на выбор называет одну из тех книг, которые он собирается — когда-нибудь — написать.

— «Ниспровержение мамоны» — говорит он.

Две девицы ухмыляются, третья выпячивает на рыбий манер губы, безмолвно проверяя, удастся ли ей повторить название столь экзотическое. Ни одной из них и в голову не приходит сообщить ему о том, что в «Камельке» критики и будущие романисты просто кишат кишмя.

— Моя фамилия Хант, — импровизирует Уильям. — Джордж У. Хант.

Внутренне он — шарлатан, существо, доведенное издевательствами отца до необходимости передвигаться на четвереньках, — корчится от стыда. Ступай домой, почитай о ценах на навоз! — такой приказ звучит в его ушах, однако Уильям топит его в большом глотке эля.

Самая образованная из трех блудниц задумчиво сужает глаза, словно смущенная некой загадкой.

— И при этом мистеру Хаиту нужна Конфетка, — произносит она. — Конфетка и никто больше. Так чего же, чего может хотеть… мистер Хант? Мммм?

Подружка ее тут же отвечает:

— Он хочет поговорить с ней про книжки.

— О Господи.

— Выходит, среди критиков у Джорджа друзей нет, так?

— Как это грустно.

Осажденный со всех сторон Рэкхэм стоически улыбается. Ему кажется, что вот уже долгое время никто больше в «Камелек» не заходит.

— А хорошая нынче стоит погода, — ни с того, ни с сего замечает наименее образованная из этих трех. — В ноябре было намного хуже.

— Ну, это если тебе по душе снег с дождем, — отвечает одна из двух других, неторопливо сбирая подол платья в складки и сооружая из них подобие саржевого сугроба.

— Не забывайте, у нашего мистера Ханта особые вкусы.

— Вы уже подготовились к Рождеству, сэр?

— Любите разворачивать подарки пораньше? — розовые пальчики двусмысленно стягивают с груди шаль, и Уильям снова переводит взгляд на дверь.

— Может, она сегодня и не придет, — говорит та из трех девиц, которой присущи повадки наиболее вызывающие. — Конфетка.

— Чшшш, не надо над ним подсмеиваться.

— Взяли бы вы лучше меня, миленький. Я тоже в литературе кое-чего смыслю. Всех великих писателей знаю. Ко мне даже Чарльз Диккенс заглядывал.

— Да разве он не помер?

— У меня он был преживехонький, дорогая.

— Он уж лет пять как перекинулся. Невежда ты, вот ты кто.

— Говорю тебе, он самый и заходил. Я же не сказала, что на прошлой неделе, — и она жалостно шмыгает носом. — Я тогда совсем еще малышкой была.

Подруги ее фыркают. А затем, словно по внятному всем трем сигналу, принимают серьезный вид и придвигаются к Рэкхэму, искусительно склоняя головки. Теперь они выглядят точь-в-точь как вчерашние «двойняшки» — с добавлением третьей несъедобной порции сладкого.

— Берите всех трех, а заплатите, как за одну, — произносит, облизывая губы, прорицательница. — Как вам это?

— Эмм… — мямлит Рэкхэм, — весьма соблазнительно, разумеется. Но, видите ли…

И как раз в этот миг дверь «Камелька» отворяется, пропуская женщину — одну. Вместе с ней в зал врывается дуновение свежего воздуха, шум дующего снаружи буйного ветра, обрываемый закрывшейся дверью, точно крик прижатой ко рту ладонью. Пелена табачного дыма мгновенно расслаивается, смешивается с запахом дождя.

Женщина одета во все черное — нет, в темно-зеленое. В зеленое, потемневшее под ливнем. Плечи ее мокры, ткань лифа липнет к сильно выступающим ключицам, тонкие руки оплетены пятнистой хлореллой. Шляпка поблескивает, окропленная еще не впитанной ею водой, как и свисающая с нее тонкая серая вуалька. Пышные волосы, которые кажутся сейчас не огненно-рыжими, но черновато-оранжевыми, как оставленные дотлевать угли, растрепались; с локонов, выбившихся из прически, стекают капли дождя.

На миг женщина сердито встряхивается, совсем как собака, но сразу же овладевает собой. Она поворачивается лицом к бару, здоровается с хозяином — приветствие это тонет в гуле разговоров, — затем поднимает руки к вуали. Острые лопатки ее, которых не замечает никто, только Рэкхэм, сходятся, когда она открывает лицо, под мокрой тканью. По всей спине женщины тянется подтек влаги, похожий на язык или на острие стрелы, указующее на ее юбку.

— Кто это? — спрашивает Уильям.

Три блудницы шепчут почти единогласно:

— Это она и есть, миленький.

— Ну-ка, мистер Хант. Молвите ваше критическое слово. Конфетка поворачивается к залу «Камелька», оглядывает его в поисках свободного места. Самая смелая из шлюх, прорицательница, встает, машет рукой, подзывая ее к столику Уильяма.

— Конфетка, дорогуша! Сюда! Познакомься… это мистер Хант. Конфетка тут же направляется к ним, словно для того сюда и пришла.

Ей, верно, следовало бы поздороваться с прорицательницей, однако на приветствие этой девицы она не отвечает и смотрит лишь на Рэкхэма. Прибли-зясь почти на расстояние вытянутой руки, она спокойно окидывает Уильяма взглядом карих, как и было обещано «Новым жуиром», глаз, которые кажутся золотистыми — по крайней мере, сейчас, в заливающем «Камелек» свете.

— Добрый вечер, мистер Хант, — голос у нее не так чтобы женственный, скорее хрипловатый, однако лишенный грубости, отличающей девиц ее пошиба. — Я не хотела бы помешать вашей беседе с друзьями.

— А мы уже и уходим, — говорит прорицательница, вставая. Товарки ее, точно вздернутые за веревочки, поднимаются тоже. — Он тут тебя дожидался.

И вся троица, подобрав тафтяные юбки, удаляется.

Можете не глядеть им вслед, это особы ничего не значащие (сколько же их, таких, существует на свете!) и пользы от них вам никакой больше не будет. Уильям вглядывается в женщину, ради которой пришел сюда, и никак не может решить, отличается ли ее лицо досадным несовершенством (слишком широкий рот, слишком далеко поставленные друг от друга глаза, сухая кожа, веснушки) или никогда еще не виданной им красотой. Впрочем, с каждой пролетающей секундой он подходит к решению все ближе.

Вняв его просьбе, Конфетка садится с ним рядом, юбки ее шуршат и поскрипывают, торс пахнет свежим дождем и свежим потом, словно она бежала — чего приличная женщина никогда и ни за что себе не позволила бы. Однако румянец на щеках ее дьявольски привлекателен и ароматы она источает божественные. Несколько прядей, выбившихся из искусно уложенной челки, покачиваются над глазами Конфетки. Томным движением затянутой в перчатку ладони она отводит их в сторону, к пушистым окончаниям бровей. И улыбается, разделяя с Уильямом удрученное понимание того, что у надежд наших, когда то, что мы задумали, исполняется вкривь и вкось, неизменно обнаруживаются свои пределы.