Некоторые воспоминания о том доме останутся со мной до конца моих дней. Я помню, как пахло мыло, которым мы отмывали полы, помню, как льнула к коже приютская форма. Помню большой зал, такой высокий, что потолка его было почти не разглядеть, длинные столы, за которыми мы ели. Вообще говоря, мне и у бабушки было хорошо. Прежде я не видел такого множества людей, собранных в одном месте, и мне казалось, что все мы стали, попав туда, ниже ростом. Когда мы садились за столы, меня охватывал страх — будто каждого из нас низвели до положения порядкового номера, обратили в безымянное существо, никакой ценности как отдельная личность не представляющее.

Тех из нас, у кого были родные или просто знакомые, время от времени отпускали к ним погостить. Я проводил иногда денек с бабушкой и дедом. Его уже успели выпустить из тюрьмы. Как-то раз я, подравшись с местным мальчишкой, ударил его сильнее, чем хотел. Не помню, кто из нас затеял драку и по какому поводу. Наверное, виноват был я. Помню, как он повалился на землю, а я стоял над ним, пытаясь понять, что же я натворил.

Родители мальчика обратились в полицию, поднялся шум. Меня немедленно вернули в приют, потому что я был слишком мал, чтобы пойти под суд. Об этом случае написала местная газета, и человек по фамилии Воган, о котором я до того ни разу не слышал, должно быть, прочитал эту статью. Воган был богат, и когда он обратился к бабушке, предложив помощь, та страшно взволновалась. Он приехал в приют посмотреть на меня, у нас состоялся долгий разговор. Он убедился, что я умен, что мне нужно дать шанс, который позволил бы развить мои лучшие качества. И спросил, не буду ли я против, если суд назначит его моим опекуном. Я готов был на все, лишь бы выбраться из приюта, а дедушка с бабушкой только радовались тому, что нашелся человек, готовый принять на себя ответственность за внука.

На то, чтобы уладить все юридические формальности, ушел год. Воган был человеком в тех местах известным — мировым судьей, холостым, бездетным. Он настоял на том, чтобы днем я учился в школе, а вечерами занимался со мной сам. Я поселился в его доме, и он каким-то образом сумел добиться для меня места в классической школе.

— А что это?

— Школа, в которой преподают латынь, греческий и историю. А также учат пользоваться ножом и вилкой.

— Ты этого раньше не умел?

— Не в тонкостях. Я усердно впитывал все, чему меня там учили. А это было довольно трудно, поскольку я сильно отстал. Однако учителя очень мне помогали.

— Выходит, он стал твоим благодетелем, добрым джинном из сказки.

— Да. За вычетом одного обстоятельства. Я его не любил. Я думал, что он будет обходиться со мной как с сыном. Этого не случилось. Он всего лишь заставлял меня трудиться. Полагаю, он был своего рода социальным реформатором — вроде тех священников, которые посещают лондонские трущобы, чтобы помогать тамошним мальчишкам. Думаю, интерес к моему обучению заменял ему что-то такое, чем обделила его жизнь. Он никогда не проявлял ко мне никаких чувств, просто следил за моими успехами.

— Но ты должен был испытывать благодарность к нему.

— Я ее и испытывал. Испытываю и сейчас. Время от времени пишу ему. Когда я окончил школу, он подыскал для меня в Лондоне фирму, и та, проведя со мной предварительное собеседование, отправила меня за свой счет в Париж, чтобы я освоил французский и побольше узнал о текстильной промышленности. После этого я работал в Лондоне, снимая квартиру в районе, который называется Холлоуэй. А потом меня послали в Амьен.

Он с облегчением взглянул на Изабель. Сеанс самообнажения закончился.

— Вот и все.

Она улыбнулась.

— Все? Вся твоя жизнь? Ты кажешься мне таким взрослым, я думаю иногда, что ты старше меня. Наверное, все дело в твоих глазах. Больших и грустных.

И Изабель провела кончиками пальцев по его щеке.

Как только они вернулись в отель, Изабель ушла в уборную. И с разочарованием убедилась, что, несмотря на ее старательную беспечность, месячные начались в положенный им срок.

Проведя неделю в Пломбьере, они отправились на юг. Стивен послал в Лондон, в свою компанию, письмо, в котором сообщил, что назад не вернется. К письму он приложил отчеты. В Гренобле они отпраздновали двадцать первый день его рождения, и Стивен написал Вогану, поблагодарив его за опеку, окончание которой знаменовала эта дата. Они оставались в Гренобле, пока Изабель не получила по телеграфу деньги, переведенные из Руана Жанной, которую она попросила об этом письмом. У Стивена имелась пара крупных английских купюр, которые Воган выдал ему на крайний случай.

В октябре они приехали в Сен-Реми-де-Прованс, где жила кузина Изабель с материнской стороны. Там они сняли маленький домик, и Изабель написала Маргерит, попросив прислать сундук с одеждой и приложив к письму немного денег. В письме она точно указала, какая одежда ей требуется — несколько сделанных ею в пути покупок не могли заменить все то, что с разборчивостью приобреталось в магазинах Амьена, Парижа и Руана или шилось своими руками.

И вот, снова принаряженная, в юбке цвета бычьей крови и льняной жилетке, Изабель, завтракая со Стивеном в их гостиной, выходившей окнами на улицу, прочитала ему письмо Маргерит.

Дорогая мадам!

Я не узнала Вашего почерка, наверное, Вы попросили месье написать за Вас. Я посылаю Вам все вещи, о которых Вы просили в письме. С Лизеттой все хорошо, спасибо, она очень добра с месье и очень хорошо ухаживает за ним, и выглядит счастливой. С маленьким Грегуаром тоже хорошо, хотя он иногда прогуливает школу. Я чувствую себя довольно прилично, хоть мы ужасно скучаем без Вас, все мы, без Вас все стало совсем иначе. Месье и мадам Берар заглядывают к месье почти каждый вечер, я иногда слышу обрывки длинных разговоров, которые ведут двое господ. Я сделала как Вы просили, никому Ваше письмо не показала, так что никто не знает, что Вы в Сен-Реми. Интересно, на что похожи тамошние места, хорошо ли Вы себя чувствуете. В доме все идет прекрасно, но мы надеемся, что Вы скоро вернетесь.

С наилучшими пожеланиями, Маргерит.

Стивен шел по улицам почти пустого городка. Фонтан на площади, у которого летом собирались люди, холодно поигрывал струями в каменной чаше. Налетавший с юга осенний ветер бил о стены домов незакрепленными ставнями. Ни одиночество, которое он испытывал, ни скука, ожидавшая его завтра на работе, Стивена не смущали. Он нашел себе место помощника мебельщика. Распиливал и обстругивал доски, а иногда ему поручали работу посложнее — придумать узор, что-нибудь вырезать. В полдень он и четверо других работников отправлялись в ресторанчик — покурить, выпить пастиса. Он понимал, что кажется этим людям странноватым, и старался не засиживаться с ними, но испытывал к ним благодарность за то, что они приняли его в свою компанию.

По вечерам Изабель готовила ужин из того, что ей удавалось купить на рынке. К здешнему выбору она относилась критически.

— Крольчатина и помидоры — вот, похоже, и все, чем они тут питаются, — сказала она однажды, ставя на стол большую кастрюлю. — Дома у меня по крайней мере было на выбор двенадцать сортов мяса.