«Как... твое имя, мальчик?»

— Драгошани, — ответил Борис, или ему показалось, что ответил, потому что у него так пересохло во рту, что он едва ли мог произнести хоть что-нибудь. Однако и этого было достаточно.

«А-а-а... Драгошани» — теперь это был уже шумный вздох, напоминавший шелест сухих осенних листьев по камням. Вздох понимания и удовлетворения. — Тогда ты действительно один из моих. Но, черт возьми, слишком мал, слишком мал! В тебе нет силы, мальчик! Ребенок, еще ребенок. Что ты можешь сделать для меня? Ничего! В твоих венах течет вода, а не кровь. В ней нет железа..."

Борис сел и испуганно уставился в темноту, в глазах у него мелькало, голова кружилась. Он находился ниже середины склона, на каком-то плоском уступе скалы под деревьями. Он никогда раньше не бывал в этом месте и даже не подозревал о его существовании. Чуть позже, когда глаза его попривыкли к темноте и к нему вернулась способность чувствовать, он обнаружил, что в действительности сидит на заросших лишайником каменных плитах, разбросанных перед сооружением, которое могло быть только... мавзолеем!..

Борис видел нечто подобное. Месяц назад умер его дядя (точнее, брат приемного отца), и его похоронили в таком же месте, но только там была освященная земля — за оградой церкви в Слатине. Это место было совсем другим... Это было не святое место — оно ничуть не походило на него...

Какие-то невидимые существа двигались вокруг, заставляя шевелиться затхлый, отдающий плесенью воздух, но не задевая при этом ни кружевной паутины, ни тонких сухих травинок и веточек, свисавших отовсюду. Здесь было холодно, смертельно холодно — солнце не проникало сюда, наверное, лет пятьсот.

Сама гробница находилась за спиной у Бориса. Она была высечена в огромном выступе скалы, вероятно, очень давно, а крыша ее была сложена из массивных плит. Во время своего стремительного падения Борис, вероятно, наткнулся на эту груду камней и несомненно разбил себе голову. Конечно, так и есть. Иначе почему он чувствовал и слышал то, что невозможно было чувствовать и слышать. По крайней мере, всего этого быть просто не могло.

Он прислушался и, скосив глаза, пытался рассмотреть хоть что-нибудь в окружавшей его мгле, но... ничего не увидел и не услышал.

Борис попытался встать, однако это ему удалось только после третьей попытки. Весь дрожа, он навалился на покосившуюся плиту, служившую, вероятно, перемычкой входа в склеп. Напрягая зрение и слух, он вновь постарался хоть что-нибудь увидеть или услышать в кромешной тьме.

Не было больше ни голоса, ни страшного окровавленного рта, привидевшегося ему. Он шумно с облегчением вздохнул.

Из-под руки неожиданно упал большой кусок грязи, смешанный с сосновыми иглами и лишайником, и глазам открылась часть не то какого-то украшения, не то герба. Борис стал расчищать дальше, смахивая вековую пыль, и вдруг...

Борис резко отдернул руку, отшатнулся и, споткнувшись обо что-то, снова сел, тяжело дыша. На гербе был щит с изображением дракона, передняя лапа которого была угрожающе приподнята и на спине у которого сидела летучая мышь с треугольной формы глазами, сделанными из сердолика. А надо всем этим царила злобная рогатая голова самого дьявола, с высунутого раздвоенного языка которого стекали сердоликовые капли крови!

Эти три символа — дракон, летучая мышь и дьявол — слились в голове Бориса воедино. Они стали воплощением того самого голоса, который звучал в его голове. И именно в этот момент голос заговорил снова:

«Беги, малыш, беги... убирайся подальше отсюда! Ты слишком молод, слишком мал, слишком невинен, а я уже чересчур слаб и очень, очень стар...»

Борис вскочил и попятился — ноги так дрожали от страха, что ему казалось, он вот-вот упадет. Потом он повернулся и бросился прочь — подальше от усыпанных сосновыми иглами каменных плит, вывернутых из земли древними узловатыми корнями, подальше от полуразрушенного склепа со всеми его тайнами, подальше от тьмы, такой зловещей, что он почти физически ощущал ее.

Он бежал вниз по склону, под толстыми вековыми деревьями, ветки которых били и царапали его, падал и вновь поднимался. И все это время в его голове звучал насмешливый голос, похожий на скрежет по стеклу напильника или скрип мела по классной доске, отвратительный в своей старческой убежденности:

«А-а-а... беги, беги! Но не забывай обо мне, Драгошани! И будь уверен, уж я-то тебя не забуду! Нет, я буду ждать, пока ты вырастешь и станешь сильным, пока в твоей крови появится железо и ты сам будешь знать, что тебе делать. Потому что ты должен сделать это по собственной воле — и тогда мы посмотрим.. А теперь я должен спать...»

Борис выскочил наконец из-под деревьев у подножия холма, перелез через низкую изгородь в том месте, где у нее была сломана верхняя перекладина, и упал в высокую траву и заросли чертополоха, благословляя свет. Но задерживаться здесь он не стал, снова вскочил на ноги и бросился домой. Только где-то на середине поля, окончательно выдохшись и не в силах больше бежать, он рухнул на землю и, обернувшись, посмотрел на неясно видневшиеся позади холмы. Далеко на западе садилось солнце и его последние огненно-желтые лучи золотили вершины самых высоких сосен. Но Борис знал, что в том таинственном месте, окруженная деревьями гробница была липкой и скользкой, такой жуткой, что мурашки бегали по телу, а вокруг было ужасающе темно. И только сейчас ему пришло в голову спросить:

— Что... кто... кто вы?

Словно за тысячи миль легкий вечерний ветерок, с незапамятных времен овевавший холмы и поля Трансильвании, донес до него ответ, прозвучавший словно на периферии его сознания:

«А-а-а! Но, ведь ты это знаешь и так, Драгошани! Ты знаешь это. Ты должен спрашивать не “кто ты?”, а “кто я?” Но какое это имеет значение? Ответ все равно один. Я твое прошлое, Драгошани! А ты... мое... бу-у-у-у-дущее!»

* * *

— Господин Драгошани?

— Что... кто... кто вы? — повторив вопрос из своего сна, Драгошани проснулся.

В сумерках комнаты на него не мигая смотрели чьи-то горящие глаза почти треугольной формы. На минуту ему показалось, что он вновь очутился в том самом склепе. Но эти глаза были зелеными, как у кошки. Он уставился в них, но в ответном взгляде не было никакого смущения. Теперь он мог разглядеть бледное овальное лицо в окружении черных, как вороново крыло, волос. Женское лицо.

Он сел, потянулся и спустил ноги на пол. Владелица глаз присела в реверансе, но сделала это чисто по-деревенски, без какой-либо элегантности, подумал Драгошани, Сразу после пробуждения он всегда чувствовал себя раздраженным, особенно если его будили не вовремя, вторгались в его сон, как сейчас.

— Вы что, глухая? — он снова потянулся и почти ткнул ее пальцем в нос. — Я спросил, кто вы. И почему меня разбудили так поздно?

(С таким же успехом он мог сказать и “так рано”). Его сурово указующий перст, казалось, не произвел на девушку никакого впечатления. Она улыбнулась, слегка приподняв одну бровь; можно сказать, этот жест был даже слегка вызывающим.