Увидев Айман, Исаак расплылся в улыбке и надолго заключил ее в объятия.

– Как же редко мы стали видеться, – сказал он, и Айман согласилась.

Полицейский потер подбородок, кивнул ей в знак приветствия, и сердце Айман забилось сильнее. Как тогда, когда она встретила его в управлении. Посасывание в животе – незнакомое, неопределимое. «Влечение? – подумала Айман. – Нет, это невозможно».

Они поздоровались за руку, и у Айман появилось странное чувство состоявшегося совпадения. Словно ее присутствие на этих похоронах имеет некую высшую цель. Но мимолетное чувство испарилось, когда Исаак повернулся к ней; он забавлялся.

– Не знаю, думают ли обычные люди, что твой хиджаб уместен в церкви, но, по-моему, ты легко можешь сойти за монахиню. – Он понизил голос и продолжал более серьезным тоном: – Жаль, что мы, так называемые христиане, совсем мало знаем о других религиях. Например, что Иисус – пророк и для мусульман.

Исаак повернулся к Хуртигу и положил руку ему на плечо, которое было сантиметров на десять выше его собственного.

– Немногие христиане знают это. А ты знал?

– Я атеист, – сказал Хуртиг. – Ни шиша в этом не смыслю.

Тут появилась Ванья в сопровождении Эдит и Пола.

Эдит молча кивнула, Пол торопливо улыбнулся Айман; Исаак подошел к Ванье, погладил ее по щеке и что-то сказал.

Айман заметила, что у Ваньи вялый вид.

– Здравствуй, моя милая. Как хорошо, что ты с нами.

Может, девочка и была под впечатлением от серьезности момента, но по болезненной кривой улыбке Ваньи в ответ на ее объятие Айман поняла, что у той что-то болит.

– Ни шиша не смыслишь? – Исаака это как будто позабавило. – Ты что, настолько не интересуешься религией?

Хуртиг не знал, как выкрутиться.

– Все потому, – заговорил он, – что слышишь совершенно разные вещи в зависимости от того, с кем говоришь. Как будто все считают себя истиной в последней инстанции.

– Кому, как не атеисту, быть уверенным в своей правоте, когда дело касается истины? – Исаак закатил глаза.

У Хуртига не было хорошего ответа. Про свой атеизм он сказал в основном по старой привычке. С младых ногтей ему приходилось слышать обо всем том дерьме в норрлендских поселках, причиной которого стала религия. Он был воспитан атеистом.

Айман смотрела на него, и он спросил себя – о чем она думает. Глаза были загадочными, и не только из-за повреждения.

Пока Исаак был занят беседой с Эдит и Полом, Айман с Хуртигом тоже разговорились. Айман весьма интересовалась кассетами и задала столько вопросов, что Хуртигу пришлось прикусить язык, чтобы не сказать лишнего.

Этот разговор навел его на мысль о почтовом отделении и слежке, которую необходимо было организовать. Он извинился, отошел в сторону и достал мобильный телефон.

К величайшему удивлению Хуртига Олунд сказал, что слежка уже ведется.

– Несколько абонентских ящиков принадлежат байкерским бандам, и уголовная полиция задокументировала весь обмен письмами за последние два месяца. Так что сейчас передо мной хренова туча фотографий тех, кто сюда наведывался.

– Отлично. Попроси Шварца проверить имена тех, кто арендовал ящики. Конечно, большинство имен наверняка фальшивые, но кто знает. А может, парень, который сдал мне адрес, и наврал.

Закончив разговор, Хуртиг отключил звук и убрал телефон.

Только теперь он заметил, что к разговору, который завел Исаак, присоединился еще один человек.

Это был Хольгер Сандстрём, который, несмотря на принадлежность миру капитала, входил в круг знакомых Исааку убежденных марксистов. Исаак как-то сказал Хуртигу, что профессия Хольгера не вполне ясна. Он якобы отвечает за исследования трендов в финансовом мире, что-то вроде аналитики биржевых аналитиков.

Хуртиг подумал, что в Хольгере Сандстрёме есть что-то неприятное.

Удары церковного колокола были глухими, словно сырой воздух глушил звук, утяжеляя его. В церкви сидели около тридцати скорбящих. Горстка старых друзей, несколько соседей, но места родственников были прискорбно пустыми.

Большая картина представляла Иисуса и двенадцать апостолов, стоящих на возвышении. Художник, видимо, вдохновился Нагорной проповедью, но Исааку казалось очевидным, что место это не в Галилее, а, скорее, где-нибудь у заливов северо-западного Сконе. Прообразом мог послужить пейзаж всего в нескольких километрах отсюда.

Следовательно, здесь и сейчас Иисус пребывает с нами, подумал он.

Церемония началась. Монотонный голос священника пропадал в щедрой на эхо акустике.

– Благодарим Тебя, Господи, за жизнь, которую Ты даешь нам, и сегодня мы благодарим Тебя за Йона Ингмара Густафсона. За все, что он давал и принимал. Сейчас мы ищем утешения в нашей скорби…

Похороны – это перфоманс, подумал Исаак.

Произведение искусства, которое разворачивается в прямой трансляции, перед публикой, и в котором публика принимает участие.

В его исскустве тоже должны быть эти качества. Оно должно приглашать зрителя к сотворчеству. Все принимают участие. Все – равны. Все – художники.

Когда они вышли на гравийную дорожку перед церковью, стоял густой туман. Красивое кладбище с опрятными газонами, с тесными рядами серых и черных надгробий.

Исаак взял Айман под руку.

– Можешь поехать со мной и Йенсом. – Он махнул рукой в сторону машины.

– Так ты, значит, все еще ездишь на «Волге»? Крепко держишься за имидж истинного коммуниста?

Машины этой марки в советские времена были исключением, высоко ценимым партийными лидерами, и Исааку вспомнилось, что Айман обожала дразнить его за это. Ему не хватало ее. И Берлина. Не так, как сейчас, но как когда они были вместе. Такие невинные тогда.

Он вырулил на проселок. Серые поля по сторонам дороги казались бесконечными, словно эта земля была частью влажного воздуха и переходила в него.

Вскоре слева вынырнула вывеска с названием гостиницы; они проехали мимо рощицы лиственных деревьев, все еще светившихся желтым и красным.

Исаак уже скучал по осени, хотя здесь, на юге, она еще не кончилась. Еще два лишних дня понаслаждаться осенью, а потом назад, в Стокгольм, где времена года размыты – ни осень, ни зима.

Только серое межсезонье, холодное и мертвое.

Сворачивая на гравийную дорожку, ведущую к подворью, он думал о смерти и об искусстве как о процессе упадка.

Является ли человек ходячим произведением искусства, которое остается после его смерти?

Что происходит с памятью о человеке после его смерти? Становится ли она прекраснее? Вероятно. Во всяком случае, по прошествии нескольких лет. Помнить хочется прекрасное. Значимое.