– А вот, – тот снял со спины лютню, – я спою вам песенку собственного сочинения. Ведь я всем известный бард и менестрель Гистрион, не слыхали? Странно. – Он брякнул по струнам и взглянул на Папати. – Хотите про любовь? – На смуглые щёки воинственной девушки вылез румянец. Кто-то гоготнул. Мамати треснул и его по загривку.

– Валяй, – сказал рыжий, – но учти: если нам, – он нажал на «нам» и показал на себя и Папати, – не понравится, забьём камнями не только её, но и тебя.

– Согласен, – сказал Гистрион, – но вам понравится. Только позвольте сначала напоить беднягу. Мне кажется, настоятельно требуется смочить ей губы водой.

– Нет! – резко оборвал Мамати, – сначала пой!

Папати хотела было возразить, но смолчала.

– И-ех! – и горестно и лихо вскричал Гистрион и ударил по струнам. Песни на самом деле не было, он её лепил на ходу:

– орал, страшно вращая глазами Гистрион.

– выкрикивал «известный» бард всё, что в голову влетит, лишь бы «чудищу» помочь.

Последнее уж совсем было на фу-фу, причём здесь хлеб? Только для рифмы. Но подросткам неожиданно понравилось.

– Теперь смешную, – приказал рыжий.

– Но можно хотя бы смочить ей губы, боюсь, она умрёт! – снова умоляюще вопросил Гистрион.

Мамати снова было возразил, но на этот раз Папати вскинула бровь и толкнула в бок своего адъютанта. И тут «чудище» вдруг, неожиданно для всех, вскочило на ноги, что для старухи было даже слишком, (Гистрион почему-то решил, что это старуха) – и заговорило на тарабарском языке, и стало чертить в воздухе круги длиннющими руками. Очевидно, она колдовала. Голос был гнусавый, глухой, противный – даже Гистрион почувствовал неприязнь. Она явно пыталась всех запугать, но никто не напугался. Наконец она замолчала.

– Отстаньте от меня, – попросила она тихо и жалобно и села на камень, смахнув слезу.

– Чего это ты делала, а? – недоуменно спросила Папати. – Уж не творила ли заклинания?!

– Так она ведьма! – обрадовался рыжий, – А ведьм, как известно, сжигают на кострах!

– А! – подхватили малолетние бандиты и «папатцы», и «маматцы». – Так нам нужен хворост. А где нам взять хворост? Разберём-ка кабачок дядьки Жо на хворост для большого костра!

А трактир весь был составлен из ветвей и трубочек какого-то растения, названия которого Гистрион не знал, и на горячем солнце очень хорошо высох, только искру поднеси. Хозяин трактира дядька Жо – полное имя которого было Жококококополо – всё это время спокойно сидевший у входа под пальмой, и, позёвывая, благодушно смотревший и на детей-бандитов и на то, как его повар разделывал тушу жирафихи огромным тесаком – заволновался. Так бывает: кажется, что человек спокоен и весел, несмотря на то, что рядом с ним творятся вопиющие безобразия, и вдруг – куда девается спокойствие, когда затрагиваются его интересы! Трактирчик с названием «У дяди Жо под горой Ди» приносил какой-никакой доходец, а хозяину надо было кормить семью: четырёх жён и восемь или двенадцать ребятишек (кто их считал?), которые высыпались на улицу, поглазеть на мёртвую Ритту и на живое «чудище» – поскольку сакля дяди Жо лепилась тут же, на скале над трактиром. И вот: подростки стали рушить трактирчик, дети и жёны – вопить, а дядя Жо рвать на себе волосы. Балдуины с верблюдами во мгновение ока исчезли, повар же, оттиснутый бандой от жирафихи, стоял поодаль, опершись на огромный острый тесак, и наблюдал за происходящим с нервной улыбкой. Ввязываться – себе дороже: отцы этих недоносков пощады не ведают.

– Заткнитесь, все заткнитесь! – кричала красавица Папати жёнам и детям. – Наши отцы построят вам десяток таких лачуг! Нам же надо сжечь ведьму! Или вы хотите, чтоб мы сожгли её прямо здесь, в трактире? – вдруг пронзила её счастливая мысль. – Но тогда и ваша сакля сгорит, ведь она рядом!

– Нет! Не надо! Лучше разбирайте! Не надо тут… – и Жо шлёпнулся перед малявкой на колени. Но она уже всё решила.

– Эй, дурачьё! Чего утруждаться зазря. Жжём вместе с лачугой! Волоки сюда чудище!

Но Гистрион, воспользовавшись тем, что все бросились к трактиру, уже бежал, взвалив ведьму на плечо рядом с лютней, она показалась ещё легче. Да он был и силён, несмотря на худобу. К тому же ноги у Гистриона длинные, даже очень длинные, и весь он прямо создан для лёгкой атлетики. Но надо учесть, что нёсся-то он по горным дорогам, то вниз, то вверх, и что он был несколько разбит после позавчерашней драки, где ему выбили два зуба, да ещё невыносимое пекло жары, и выпитое вино… В любом случае, местные горцы бегали по своим горам быстрее. И надо же знать, куда бежать, а для Гистриона все скалы на одно лицо.

…Их быстро настигли и прижали к пропасти, а он её и не заметил, а потом стало поздно… Припёртый к скале, видя редкозубую конопатую довольную рожу перед собой, – толстяк-таки умел бегать! – он шагнул не направо, где был узкий пролаз и можно было чудом спастись, а налево – и ступня его не ощутила земли. И они, так как «чудище» схватилось за него, полетели. Нет, не вверх, крылья у них, как в песенке, не выросли, они помчались беспорядочно вниз, кувыркаясь и разделившись: лёгкое тельце ведьмы он потерял по дороге, потом упустил лютню и задев обо что-то – ох, больно! – сломал шейные позвонки… И – всё!

На краю пропасти, из зева которой поднимался туман, стояла Папати с распущенными по узким плечам змеями кос и задыхающийся Мамати. Бегать он умел, но чего ему это стоило!

– Это чё? Они туда? Скатертью дорога! – цыркнул он сквозь редкозубье в пропасть. Но не попал, а наплевал себе на рубаху.

А Папати, у которой всю дорогу, пока гнались, вертелась в голове песенка о любви, приставив ладошку к бровям, пристально посмотрела в небо.

…Умер Гистрион, или нет – он не знал. Но потом, когда всё наладилось, у него осталось навсегда ощущение двух то ли плащей, то ли крыльев, которые попеременно накрывали его, и два добрых похожих лица, кажется, одно было с разноцветной бородой, а на другом лучились карие глаза пожилой Кэт. Впрочем, может быть, он всё это потом с о ч и н и л.

Они лежали на берегу моря, пятками к воде. Море пошумливало, и было тепло. Они лежали под деревом, с облезлым, как у платана, стволом, и с кленовыми резными листьями, на ветке пела птичка с раздвоенным хвостом и жёлтой грудкой. Солнце было далековато от горизонта. Они смотрели в голубое небо в мелких барашках, и общались.