— И тем не менее в какой-то момент вы снова открыли ящик.

Клостер нехотя кивнул:

— Прошло три или четыре года, точно не помню. Я и думать забыл об этой истории, выпустил несколько новых книг и вот однажды прочитал в газете небольшую статью о вещих снах. Вы ведь знаете, иногда снится, что любимый человек умирает, а на следующий день сон сбывается, и выходит, что он был вещим и стрела попала точно в цель. Статья была написана неким преподавателем статистики в весьма ироничном тоне. Он сделал простой расчет и показал, что сны сбываются очень редко, однако в больших городах, например в Токио или Буэнос-Айресе, совпадение таких событий, как сон некоего X и смерть его любимого человека Y, вещь довольно обычная. Конечно, самого X подобное совпадение впечатляет, он усматривает в нем некий психический феномен, сверхъестественные способности, однако если бы он ночью посмотрел сверху на огромный город и сосчитал все сны, его это совпадение удивило бы не больше, чем человека, выкликающего лотерейные номера и случайно вытащившего свой номер. Статья показалась мне убедительной и заставила иначе взглянуть на связь моего текста со смертью родителей Лусианы. Я даже устыдился того, что поддался суеверному страху и решил, будто написанное мной может оказывать влияние на действительность. Теперь, по прошествии нескольких лет, я не сомневался, что это было всего лишь совпадением двух независимых событий, как называл их автор статьи. Возможно, сегодня вечером целая армия писателей, как и я, придумывает для своих героев смерть в том или ином ее варианте, и возможно, когда-нибудь та или иная смерть в самом деле произойдет. Все зависит от лотерейного номера в море таких же номеров, выпадающего по воле случая. И я открыл ящик. А когда перечитал роман, то поразился… он был лучшим из всего, что я написал. Но еще удивительнее было то, что я не мог отличить придуманное мной от придуманного кем-то другим, не мог отыскать фразы, которые были мне продиктованы. Весь текст казался знакомым и в то же время чужим, как бывало и раньше, когда я открывал свои старые книги и не узнавал написанное. Но очень хотелось верить, что все до единой страницы созданы мной, все мысли принадлежат мне — хотелось завладеть этим романом, однако он опять завладел мной. Я не мог противиться желанию продолжить его, понимая, что эта книга, возможно, станет единственной действительно выдающейся. Как видите, я в очередной раз уступил тщеславному желанию сделать что-то «выдающееся». Итак, я вернулся к нему и писал каждый вечер, и вот настал момент подумать, какой будет смерть брата.

— Хотя вы знали, к чему это может привести?

— В романе мщение продолжалось, — сказал Клостер, словно раскаиваться было все равно поздно. — Конечно, я колебался, несколько месяцев совесть не давала мне покоя. Я ощущал, как в рассказе Де Квинси, всю глубину пропасти, разделяющей дилетанта, пишущего об убийствах, и настоящего убийцу. Наконец мне показалось, что я придумал, хотя, как выяснилось, идея была в корне неверной. Я решил, что достаточно описать совершенно немыслимую смерть, основанную на невероятных совпадениях, и тогда она не повторится в реальности. Лусиана однажды сказала, что ее брат, будучи студентом, проходил практику в одном из исправительных учреждений. Больше я о нем ничего не знал. С другой стороны, как вам известно, я переписывался с заключенными из разных тюрем. Я соединил оба эти факта и придумал следующее: заключенный, отбывающий срок в тюрьме строгого режима, симулирует судороги, чтобы попасть в лазарет, где в ту ночь дежурит брат Лусианы, превращенный мною из практиканта во врача, и при попытке к бегству убивает его ножом. Я добавил кое-какие известные мне подробности тюремной жизни, чтобы сцена выглядела как можно правдоподобнее, оставаясь благодаря моей изобретательности совершенно невероятной. И тем не менее это снова произошло, и снова несколько иначе, будто кто-то более решительный и жестокий подправил мой вариант и сделал развитие событий совсем уж немыслимым — в насмешку надо мной, наверное. Заключенный не пытался сбежать — сами тюремщики вежливо открыли ему двери, чтобы он мог пойти кого-нибудь ограбить. Брат Лусианы уже не работал в лазарете, однако, пока он там работал, он познакомился с женой самого кровожадного преступника. Я, как и вы, и все остальные, узнал о происшествии из газет. Я читал и перечитывал его имя, не в силах поверить. Возраст, профессия, внешность, судя по фотографии, — все совпадало с моим персонажем. Да, это снова произошло.

— И снова в случившемся был элемент чего-то первобытного, варварского, — сказал я, поймав наконец все время ускользавшую мысль, — ведь он убил его голыми руками, без оружия.

— Именно так — это был его отличительный знак. Я уже начал разбираться в его методах, его предпочтениях: яростные морские волны, ядовитые грибы, жестокость человека, который зверски набрасывается на другого, разрывая его ногтями и зубами, будто в доисторические времена. Потом пришел этот комиссар, Рамонеда, и показал анонимные письма — грубо состряпанные, но убедительные. Я уже готов был все ему рассказать, как сейчас рассказываю вам, но у него была своя теория. Я вам о его визите уже говорил, но все-таки напомню. Он увидел у меня на полке книгу По и завел разговор о «Сердце-обличителе», о желании сознаться, которое он несколько раз наблюдал у убийц. По тому, как он говорил о Лусиане, я понял, что он ее подозревает. Он спросил, нет ли у меня образца ее почерка, и я дал ему письмо, полученное несколько лет назад, где она просила у меня прощения. Он внимательно прочитал его и, пока сравнивал почерк, сообщил, что Лусиана лежала в клинике с так называемым синдромом вины. Эти пациенты не сознаются в проступке, который совершили, но за который не понесли наказания, и разными способами пытаются наказать себя сами. По его словам, Лусиана была одержима идеей, что каким-то образом виновна в смерти моей дочери. Узнав об этом столько лет спустя, я ощутил запоздалую и горькую радость — мое желание, чтобы она никогда не забывала Паули, все-таки сбылось. Больше Рамонеда ничего не сказал, но я понял, что свои подозрения он оставит при себе. В конце концов, правительство требовало, чтобы он закрыл дело и замял скандал с мнимым побегом заключенного, а виновные у него и так были. Но когда он ушел, я подумал, не является ли версия насчет причастности Лусианы еще одним объяснением, причем вполне рациональным, и попробовал рассмотреть каждый случай под этим углом зрения, о чем тоже вам говорил. Лусиана вполне могла подмешать что-то в кофе своему жениху: она изучала биологию, разбиралась в разных препаратах и каждый день с ним завтракала. На следующий год она вполне могла посадить в лесу ядовитые грибы, приехав тайком в Вилья-Хесель, в чем обвиняла меня. Разве не она была знатоком грибов? И наконец, она вполне могла быть автором анонимных писем, потому что, по-видимому, знала о связи брата с этой женщиной. Однако мне пришлось отказаться от подобных предположений, поскольку чего Лусиана никак не могла добиться, так это необъяснимого соответствия между датами смерти и временем написания того или иного эпизода в моем романе. Тем не менее размышления над гипотезой, неожиданно подкинутой извне, вселили в меня надежду, что разумное объяснение все-таки существует, просто я до него еще не додумался. Как видите, я не сдавался, мое сознание отказывалось принять тот факт, что подобные случаи, пусть и произошедшие дважды, могут повториться. Я должен был бросить вызов, наподобие закоренелого скептика, который нарочно подвергает себя опасности, и решил описать еще одну смерть, чтобы проверить, научно доказать факт повторения. Мне нужно было оправдаться перед самим собой, но была и другая причина, хотя о ней сейчас, вероятно, и не стоит говорить, — я не хотел бросать роман. Даже зная, что из-за этого может погибнуть человек, я был не в состоянии от него отказаться. И начал придумывать следующую смерть. Как я уже говорил, я посетил несколько приютов для стариков и разрабатывал разные хитроумные варианты. Мне хотелось изобрести что-то противоположное ему по стилю и вообще антагонистичное всему его существу. Как ни странно, идею мне подали вы во время нашей прошлой беседы. Я упомянул бабушку Лусианы, и вы сказали, что конечно же никто меня не заподозрит, если она умрет естественной смертью. Стоило мне это услышать, и я понял, что именно такая простая смерть — самая подходящая. Даже совесть моя немного успокоилась, поскольку теперь я должен был описывать не преступление, а тихий уход из жизни давно одряхлевшего человека. Сегодня вечером я наконец решился сделать первый черновой набросок. Речь шла о смерти одного человека, и ни о чем больше. Надеюсь, хотя бы в этом вы мне верите?