Сэр Растер, мгновенно меняя мнение, взглянул вслед пророчице.

– Если она проповедует противное Христу, то не повесить ли старую ведьму?

Я вздохнул.

– Надо бы. Но во мне еще жив недодавленный гуманизьм. Пусть идет дальше, будем давить этого противника духовностью и более высокой культурологичностью… хотя, конечно, низкое всегда мощнее.

Сэр Растер спросил озадаченно:

– А как тогда давить?

– Это серьезный вопрос, – согласился я. – Будем давить интеллектом, нравственностью, гуманизмом и одухотворенностью, особо упорствующих истреблять огнем и мечом, но не со злостию и ожесточением, а с христианской кротостью, скорбя о погубленных дьяволом душах. Проще говоря, убил язычника – перекрестись, убил второго – перекрестись. А если их много, убил всех – перекрестись и прочти молитву.

Лицо сэра Растера, да и лица других рыцарей, посветлели, в глазах появился стальной блеск верующих христиан.

Митчелл буркнул:

– А я бы и эту повесил. Она, сволочь, мне такое нага shy;дала…

– И я, – сказал один из рыцарей.

– Если успеть повесить до захода солнца, – вставил один авторитетно, – то предсказание не сбудется.

– Вам хорошо, – сказал я, – вам можно быть бескомпромиссными. А мне, увы, низзя. Я – уже политик, не при женщинах будь сказано.

Митчелл оглянулся с подозрением.

– Здесь женщины? Эта ведьма подслушивает?

– Нет-нет, – успокоил я. – Это у меня такие странные ассоциации. Везде баб вижу, не к добру. Так вот, политик должен иметь чистое сердце, ясный ум и руки по локоть в говне.

Митчелл тут же брезгливо посмотрел на мои руки, даже отодвинулся, ну что за простодушные люди, не понимают иносказаний и аллегорий. Я и так все смягчил, на самом деле политики в этом самом с головы до ног, и ничего – улыбаются с плакатов, процветание обещают, детские утренники посещают.

Другие рыцари тоже смотрели на меня с бледными улыбками, что медленно гасли, как светильники, не получая масла.

Сэр Альбрехт кашлянул, спросил рассудительно:

– А вы уверены, сэр Ричард, что в ее предсказаниях нет ни зерна истины?

Я вздохнул, сказал с неохотой, словно поднимаюсь на высоту, куда можно бы не подниматься, да еще и всех их тащу на веревке:

– Тот, кто верит в приметы, в предсказания, предначертания и прочую лабуду, этот человек – не христианин! Вот так, не христианин. Он даже не сатанист, ибо те тоже знают, что человек свободен и сам определяет свою судьбу…

– А кто? – поинтересовался кто-то из задних рядов.

Голос был озадаченный, я сразу представил себе молодого рыцаря, его с детства усердно учили владеть мечом и копьем, вскакивать на коня в доспехах, драться с утра до вечера, не выказывая усталости… и этим все воспитание ограничилось. Мол, остальное доберет в общении с другими, на службе при дворе знатного сеньора.

– Этот человек, – сказал я и подпустил в голос как можно больше презрения, – язычник! Язычник – раб, запомните. Он весь во власти судьбы. От судьбы не уйдешь – это пришло из язычества. А мы сами вершим свою судьбу. И что бы там ни напророчили эти тупые язычники, мы сплотим Армландию, сделаем ее богатой и процветающей, а все вы станете баронами, виконтами, графами и герцогами!

Сэр Растер громко рявкнул:

– Слава нашему сюзерену!..

– Слава! – подхватил первым Митчелл, который вообще смотрит на Растера, как на отца.

– Слава!

– Слава сэру Ричарду!

– Слава сэру Ричарду, гроссграфу Армландии!

– Слава!

Я улыбался и кланялся, как на сцене. Да, атмосфера изменилась, мы сейчас все верные и преданные христианские воины и с нетерпением ждем весны, чтобы поскорее нести христианскую мораль на остриях своих мечей.

День солнечный, морозец обжигает уши и щеки, под ногами звучно и смачно скрипит снег, словно заяц жрет капусту. В синем небе пролетели вороны, а за ними пронеслось нечто быстрое, словно сокол-сапсан, но не сокол, донесся глухой звук удара, и мохнатая гарпия понесла обмякшую ворону на крышу замка.

Молодцы, подумал я. Вороны совсем обнаглели, даже в замке пытаются что-то высмотреть и спереть. Гарпии сдерживают их рост, иначе вороны все бы здесь разворонили и оворонили.

Из кузницы вышел приземистый мужик в кожаном фартуке на голом торсе, весь лоснится от пота, торопливо поклонился.

– Доброго здравия, ваша светлость!

Уже вся челядь научилась вместо "ваша милость" говорить "ваша светлость". Мне вообще-то по фигу, но такое нужно, чтобы помнили: их замок захватил более сильный и могущественный сеньор, чем прежний, так что служить ему выгоднее и почетнее.

Кузнец быстро хватил горсть снега, потер лицо и поспешно скрылся в своей халупе. Я подумал вяло, что весной надо сделать кузницу каменной, а то слишком велик риск пожара.

Хотя, конечно, много ли работы у кузнеца? Прошло то наивное время, когда я полагал, что мечи кует кузнец. Уже в самом раннем Средневековье каждый меч изготавливала слаженная бригада узких специалистов числом так это в десять-двадцать человек. Одни заготавливают просто бруски металла, другие переплавляют железо в сталь, третьи проковывают полосы, четвертые – полируют, пятые – закаливают, шестые – затачивают, седьмые – насаживают клинок на рукояти, а есть и еще работы для спецов попроще, что ничего другого делать не умеют, кроме как работать за столом ложкой.

Так что мне требуется много мастеров, причем не простых, а которые знают технику дамаскатуры. Это когда кузнец берет три полосы железа и четыре стальные, сваривает их попеременно вместе, а затем это все перекручивает или складывает гармошкой, надрубив для удобства, а потом проковывает в узкую полосу. Но и это еще не меч, потому что этих полос нужно сложить не меньше двух, а лучше семь-десять, а уже из них сваривают основу клинка… Но только основу, к ней нужно еще нарастить особо прочное стальное лезвие.

Такого умельца язык не повернется называть кузнецом. Кузнец – это дюжий мужик, что подковывает коней и способен разломить подкову, а еще он может починить или выковать серп. Мне же нужны настоящие умельцы. Много. Хотя бы потому, что торговля оружием – самый доходный бизнес.

А в моем случае – не только, не только.

Заглянул в часовню, там холодно и пусто, только в самом уголке коленопреклоненная фигура. Я не сразу узнал Макса, он всегда прямой и с развернутыми плечами, а здесь такой сгорбленный, приниженный, словно раздавленный мощью и величием силы, представшей перед ним.

Я прислушался, он вполголоса молится горячо, истово, в самом деле разговаривая с Богом, уговаривая и убеждая Его, а я, втихую посмеиваясь, вдруг ощутил, что я вот умнее и ширше во взглядах, но откуда странное чувство, что этот примитивный молодой рыцарь – глубже и выше?