– Постарайтесь вспомнить весь сегодняшний вечер. Особенно то, что было ближе к полуночи, – попросил майор. – Кто куда выходил, кто оставался в комнате? Сами вы покидали это помещение? Посещали, скажем, ту уборную, что наверху?

Голос майора и его вопросы звучали на редкость грубо и прозаично. Люба Ажгирей не сразу уловила, о чем речь. Было похоже, что сама она всегда жила в мире других понятий, более тонких и не определимых протокольными словечками. Она опустила ресницы и по-детски прижала к губам указательный палец.

– Трудно сейчас восстановить в памяти, что и когда было, – пожаловалась она. – Вы же знаете эти вечеринки: все одновременно говорят, все мелькают, смеются, выходят, заходят. Сегодня все было как всегда. Я сама, конечно, тоже выходила – что называется, припудрить носик. Здесь рядом есть туалет, но там кто-то безбожно накурил. Запах дыма страшно въедается в одежду, в волосы, а я этого не люблю. Поэтому я поднималась наверх.

– Один раз? Два? Когда это было?

– Я не смотрела на часы. Но поднималась я не раз, конечно. Вы же знаете нас, женщин: каждые полтора часа нам надо посмотреться в зеркало. А лучше еще чаще! Я посещала туалет наверху, возле гардеробной. Сразу же вас огорчу – ничего подозрительного я не заметила.

– Вы не видели входящих в кабинет или в спальню?

– Нет. Мне не повезло, да? Там, наверху, было тихо, только кто-то скребся и хихикал в гардеробной. Думаю, это были друзья сына Александра Григорьевича – я видела сегодня мельком какую-то девушку и молодого человека в синем джемпере. Кажется, у них роман – они целовались в коридоре. Вы у них спросите, не проходил ли кто мимо. Хотя много ли заметишь, когда целуешься!

Она говорила тихим, прерывистым голосом и прикрывала глаза, когда что-то силилась вспомнить. Наблюдая эту искренность и непосредственность, Стас мрачнел. Он понимал, что из Любы ничего путного не выжмешь. Привычные мысли о лживости и бесполезности слабых женщин закрутились у него в голове. Он стал так неприветлив, что Люба вздрогнула. Она потупилась и замолчала.

– А стрелять вы умеете? – вдруг спросил майор.

Люба очень удивилась:

– Стрелять? Зачем это?

– Ну, хотя бы ради развлечения. Приходилось?

– Развлекаться стрельбой? Мне это не кажется забавным. Я предпочитаю фитнес, выставки современного искусства, хороший джаз. Вы не ходили в прошлый четверг на Колина Грабба?

Свой вопрос она задала несколько высокомерно, потому что видела – нигде в приличных местах майор ни в четверг, ни когда-либо еще не бывал. И фамилия Колина ему очень не понравилась, и отвечать ей он не собирается.

– Так ничего, говорите, подозрительного или странного не заметили? – снова спросил он.

– Ничего, – прошептала Люба. – Я вообще плохо запоминаю связь событий. Но если б что-то такое было, я бы, конечно… Я ведь никогда раньше не видела мертвых! Теперь я даже не знаю, смогу ли заснуть…

– Заснете как миленькая, – злорадно пообещал майор.

– Вы не знаете нас, женщин! Я очень впечатлительная… Это так ужасно! Мне так плохо сейчас…

Она замолчала. Ее карие глаза молили о пощаде. В них тускло поблескивал страх. Настоящий мужчина (как представляют их женщины) в подобной ситуации бросился бы ей на помощь, утешил, заслонил от жестокостей мира. Но Железный Стас не был способен на подобные глупости. Он только недовольно крякнул и пошел прочь. Он не сочувствовал Любе и ее трепету. Он вообще никакого трепета не любил. Возможно, поэтому он до сих пор ни разу не был всерьез женат.

24 декабря. 00.55. Суржево. Дом Еськовых. Кухня.

Пить чай еще раз Самоваров не собирался – обычно ночью вообще никакого чаю не хочется.

Но эта ночь и не была обычной. Поэтому, когда Зина поставила на плиту чайник и разрезала кекс с изюмом, Самоваров откликнулся на приглашение. Вместе с Ариком он уселся за овальный рыцарский стол.

И раньше случалось ему чаевничать в этой компании. Сегодня это было даже необходимо: Стас, а главное, следователь Рюхин числили Зину и ее племянника среди вероятных подозреваемых. Если поговорить с обоими в привычной обстановке, за чайком, кое-что может проясниться.

А ведь Самоварова к Еськовым сосватал именно Арик! Однажды он привел своего дядю прямо в музейную мастерскую. Поскольку Самоваров был трезв и не окормлен икрой, Александр Григорьевич не показался ему таким уж огромным. Знатных посетителей Самоваров не слишком жаловал, но признал, что Еськов обладает колоритной внешностью, легок в общении и интересуется искусством.

Еськов осмотрел и пощупал мебель, которую поновлял Самоваров. В особенный восторг он пришел от рамы для Йорданса. Рама была французская, времен Наполеона III, и резных фруктов, которые гроздьями свешивались с нее, хватило бы на средний уличный ларек.

Арик на мелочи не заглядывался. Он бойко прохаживался по мастерской и изо всех сил старался наладить контакт мастера с дядей. Еще он много смеялся, рассказывал анекдоты. Как позже узнал Самоваров, эти анекдоты Арик выучил из старых календарей, которые нашел на чердаке в своем ушуйском доме. Календари лет сорок пролежали в полном забвении, поэтому юмор Арика считался свежим и незаемным. Но мог этот тамада поговорить и об искусстве. В тот раз он скрашивал неразговорчивость Самоварова своими замечаниями. Он так и сыпал именами, среди которых попались даже Марсель Пруст, Фукуяма и Леонид Десятников, не имевшие никакого отношения к обработке дерева.

Потом речь зашла о бильярдной. Заказ оказался кстати: Самоваров как раз думал, где бы взять денег на давно обещанную жене поездку на Валаам.

Странно, но до того дня Самоваров никакого Арика не знал и даже в глаза не видел. Однако кудрявый тамада в мастерской держался так, будто лежал когда-то в одной колыбели со знаменитым мебельным мастером. Сначала Самоваров сердился, а потом понял, что Арик просто пускает пыль в глаза богатому родственнику. Это выглядело и трогательно, и забавно.

«Ничего подобного! Никакой это не чаплинский персонаж, а настоящий прощелыга!» – заявила жена Настя, познакомившись с Ариком. У нее было несомненное женское чутье, но жалеть Арика Самоваров не перестал.

Самоваров провел в доме Еськовых не так много времени – всю готику он резал в своей мастерской, а на месте только монтировал готовое. Однако он уже несколько раз угощался у Зины на кухне, куда его затаскивал все тот же беспокойно дружелюбный Арик.

Зина оказалась женщиной простой и приветливой. Она сразу стала считать Самоварова своим, не из хозяев или их гостей, а кем-то вроде немудрящего домашнего умельца.

Вот и сейчас, расстилая на необъятном столе салфетки сурового полотна, какие полагались для персонала, Зина то и дело жаловалась Самоварову:

– Ох, Николай Алексеевич, у меня сердце так и останавливается, даже после корвалола. Разве я смогу сегодня заснуть? Александр Григорьевич так и стоит у меня перед глазами, как живой!