Вечер мы провели на террасе. Тиберг читал нам свои мемуары, и Лео узнала, как во время войны пересеклись наши с ним пути. Пламя свечи, при свете которой он читал, дрожало. Я не мог определить выражение глаз Лео. Время от времени над нами с шорохом пролетали летучие мыши. Они устремлялись к дому, и перед стеной траектория их полета вдруг резко обрывалась, и они исчезали в темноте.

Утром я остался один. Комната Лео была пуста. Я тщетно искал какое-нибудь письмо. Только потом я обнаружил в своем кошельке вместо четырехсот франков, которые получил в Муртене в обмен на свои марки, короткую записку: «Мне нужны деньги. Я тебе их верну. Лео».

На обратном пути я испытывал муки похмелья. Три дня солнце и ветер и Лео рядом со мной — было от чего вскружиться голове!

Я решительно захлопнул и отложил в сторону книгу странствий с Лео. К тому же это была тоненькая книжечка: во вторник утром мы встретились в Аморбахе, в пятницу вечером я уже был в Мангейме. Но у меня было такое чувство, как будто я отсутствовал целый месяц. Полчища машин, толпы пешеходов, уличная сутолока, строительный шум на каждом шагу, огромный пустынный замок, в котором должен был разместиться университет, отремонтированная водонапорная башня, чужая и незнакомая, как моя соседка фрау Вайланд, когда она возвращается из салона красоты, моя квартира с застарелым запахом сигаретного дыма — что я здесь забыл? Не лучше ли было поехать из Локарно в Палермо, хоть и без Лео? А с Сицилии отправиться на пароходе в Египет? Не собрать ли мне действительно чемодан?

Накопившиеся за время моего отсутствия газеты, которые сообщали о террористическом акте на американском военном объекте, о том, как Лео отсиживалась в психиатрической больнице в Гейдельберге, о роли Вендта в этой истории, о его жизни и смерти, я прочел быстро. В них не писали ничего, чего мне не было известно. В субботнем номере сообщалось, что Эберляйн временно отстранен от должности и вместо него назначен кто-то из министерства. Я принял это к сведению. Как и то, что Бригита была мной недовольна.

На почте, у входа, как и предполагала Лео, висел плакат с фотографиями разыскиваемых преступников. С тех пор как в связи с распространением терроризма опять возродилась практика розыска преступников с помощью плакатов, которая мне была известна лишь по вестернам, я жду, что в один прекрасный день на почту заявится, звеня шпорами, этакий крутой парень с перекинутым через плечо седлом и кольтом на ляжке, остановится перед плакатом, постоит, изучая написанное, потом снимет его, свернет в трубку и сунет в карман. А когда за входной дверью стихнут его тяжелые шаги, мы, ошеломленные клиенты, бросимся к окнам, чтобы посмотреть, как он вскочит в седло и галопом помчится по Зеккенхаймер-штрассе. Но я не дождался его и в этот раз. Зато у меня возникло несколько вопросов и ответов. Если оба погибших были участниками акции — откуда полиция знала, что ей нужно искать Лео? Чтобы знать о Лео, ей нужно было взять и заставить говорить хотя бы одного из участников. Почему же полиция знала о Лео, но не знала о других? Взять она могла лишь того, который, по словам Лео, накануне акции вернулся из Тосканы, то есть Бертрама, и только его. И он дал лишь скудные описания Лемке и пятого участника, по которым полиция и составила приблизительные фотороботы. Другой, Гизелер, по-видимому, погиб.

Но что меня особенно занимало и волновало в эти выходные, так это моя влекущая вдаль романтическая тоска в сочетании с ностальгией. Романтическая тоска — это тоска по некой новой родине, которой мы еще не знаем, а ностальгия — тоска по старой родине, которую мы уже не знаем, хотя думаем, что знаем. Что это, собственно, такое — эта тоска по неизведанному? И чего мне вообще хотелось — уехать или вернуться? Я носился с этими мыслями, пока зубная боль не излечила меня от праздного умствования. Она началась легким постреливанием в субботу вечером во время домашнего киносеанса, когда Док Холидей скакал в Тумстоун из форта Гриффин.[27]А когда после завершающего информационного выпуска камера под звуки национального гимна описала круг над Гельголандом[28]и устремилась дальше, боль уже долбила отбойным молотком в ухо и в висок. Вид гнилого клыка, торчащего из воды у восточной оконечности острова, всегда оказывал на меня деморализующее действие. Хорошо бы обменять Гельголанд обратно на Занзибар!

С тех пор как мой старый зубной врач десять лет назад умер, я не переступал порога зубоврачебных заведений. Теперь я из длинного перечня стоматологов выбрал того, чей кабинет находился в двух шагах от меня. После бессонной ночи наедине с неотступной болью я в понедельник утром, начиная с половины восьмого, звонил туда каждые пять минут. Ровно в восемь мне ответил холодный женский голос:

— Господин Зельб? У вас опять проблемы? Если вы придете буквально в ближайшие минуты, доктор сможет вас принять, у него как раз отменился пациент.

Я пришел в ближайшие минуты. Холодный голос принадлежал холодной блондинке с безупречными зубами. Доктор смог меня принять, хотя я оказался не тем господином Зельбом, который уже был однажды его пациентом. Я и не знал, что, кроме меня, в нашем регионе есть еще один господин Зельб! Насколько я знаю наше генеалогическое древо, я являюсь его последним отпрыском.

Врач был молод, глаз у него меткий, а рука уверенная. Этот жуткий момент, когда к лицу приближается шприц, заполняет собой поле зрения, опять исчезает из него, поскольку входит в ротовую полость и выбирает место для укола, потом ожидание укола и, наконец, сам укол!.. Но врач оказался таким проворным, что страдания мои кончились, не успев начаться. Он умудрялся одновременно держать меня в курсе событий, делать свою работу и флиртовать со своей помощницей. Он сказал, что не уверен, удастся ли ему спасти семерку. Глубокий кариес. Он попробует. Он удалит, насколько это возможно, нежизнеспособные твердые ткани, положит в дупло кальксил, закроет его кавитом и временно закрепит мост. Через пару недель будет видно, удастся ли сохранить семерку. Согласен ли я?

— А есть еще какие-нибудь варианты?

— Мы можем сразу вытащить его.

— И тогда?..

— Тогда с мостом придется расстаться и вместо пятерки, шестерки и семерки у вас будет съемный протез.

— То есть вставная челюсть?

— Ну что вы! Не челюсть, а всего лишь протез — на последнем участке третьего квадранта.

Но он не мог отрицать упрямого факта, что эту штуковину мне придется вставлять, вынимать, класть на ночь в стакан, а утром опять брать на вооружение. Я выразил согласие на любые меры по спасению семерки. На любые.