– Но если Карл ляжет в постель, – промолвила Одетта, – быть может, он согреется?..

– Нет, нет, Карл не хочет ложиться, не хочет… Стоит ему только лечь, и сразу явится черная собака: обойдет вокруг постели, поднимет одеяло и уляжется на его ноги, а Карл лучше согласится умереть…

Король сделал движение, будто вздумал бежать.

– Нет, нет! – воскликнула Одетта, поднявшись и заключив короля в свои объятия. – Карл не ляжет в постель…

– Однако же Карлу очень бы хотелось уснуть, – сказал король.

– Ну и хорошо, Карл уснет у меня на груди.

Она села на подлокотник кресла, обвила рукою шею короля и положила его голову себе на грудь.

– Карлу хорошо так? – спросила она.

Король поднял на нее глаза, выражавшие безмерную признательность.

– О да, – отвечал он, – Карлу хорошо… очень хорошо…

– Значит, Карл может уснуть, а Одетта будет сидеть возле него и караулить, чтобы не пришла черная собака.

– Одетта, Одетта! – воскликнул король и засмеялся, как малое дитя. – Одетта! – повторил он и снова положил голову на грудь девушке, которая сидела неподвижно, стараясь сдержать дыхание.

Минут через пять отворилась маленькая дверь, и в комнату тихо вошел доктор Гийом. Он подошел на цыпочках к неподвижно сидевшей паре, взял свесившуюся руку короля, пощупал пульс, потом приложил ухо к его груди и проверил дыхание. Затем, поднявшись, он радостно прошептал:

– Вот уже целый месяц король ни разу не спал так хорошо и спокойно. Да благословит вас бог, милое дитя: вы сотворили чудо!

Во Франции быстро распространилась весть о болезни короля, и почти тотчас же о ней узнали в Англии, что вызвало немалые волнения как в той, так и в другой стране. Король Ричард и герцог Ланкастер, оба очень любившие Карла, были весьма опечалены. Особенно убивался герцог Ланкастер, считавший, что происшедшее пагубно скажется не только на судьбе Франции, но и на судьбе христианского мира в целом.

– Его болезнь – большое несчастье для всех, – неустанно повторял он своим приближенным, – ведь король Карл был исполнен воли и мужества и готовил поход на неверных, ибо никто так не желал мира между нашими королевствами, как он. А теперь все откладывается, ведь только он мог бы стать душой этого предприятия, – одному богу ведомо, сможет ли оно осуществиться.

И впрямь, армянское царство подпало под власть Марад-бея, которого мы окрестили Амуратом и которого Фруассар на старом языке называет Морабакеном, – восточному христианству грозила гибель. Король Ричард и герцог Ланкастер полагали, что перемирие, заключенное после въезда в Париж госпожи Изабеллы, следует, поелику возможно, поддерживать и длить.

Однако герцог Глостер и граф Эссекс придерживались другого мнения, им удалось привлечь на свою сторону коннетабля Англии графа Бекингэма и заручиться сочувствием всех молодых рыцарей, которые во что бы то ни стало желали сражаться; они требовали войны, ссылаясь на то, что срок перемирия подходит к концу: настал благоприятный момент, ибо болезнь короля привела в смущение всю Францию, сейчас самое время потребовать выполнения Бретиньинского договора. Но настойчивость Ричарда и герцога Ланкастера взяла верх, заседавший в Вестминстере парламент, состоявший из прелатов, дворян и буржуа, решил, что соглашение о прекращении военных действий на воде и на суше, заключенное с Францией, срок действия которого истекал 16 августа 1392 года, будет продлено еще на год.

А в это время герцоги Беррийский и Бургундский распоряжались в королевстве Франции по своему усмотрению. Они отнюдь не переставали питать жгучую ненависть к Клиссону, для них было мало, что они выслали его из Парижа, жажда мести требовала новых жертв, и они ее удовлетворили. Они были в отчаянии от того, что не заполучили коннетабля; не чувствуя себя в полной безопасности в Монтери, близ Парижа, он перебрался оттуда в Бретань и остановился в одном из своих укрепленных владений, замке Гослен. Тогда они задумали лишить коннетабля хотя бы его титулов и занимаемой им должности. Под угрозой этой кары его признали предстать перед парижским парламентом и дать ответ на предъявленные ему обвинения.

Процесс над «преступником» шел по всем правилам ведения судопроизводства. Обвиняемому неоднократно переносили день явки в суд.

Наконец, когда истекла последняя неделя, его трижды позвали в палату, где заседал парламент, трижды к воротам дворца и трижды к нижнему двору; однако ни от него, ни он кого-либо из его доверенных лиц ответа не последовало; Клиссон был объявлен вне закона и как предатель, злодей, покушавшийся на корону Франции, приговорен к изгнанию из королевства. Кроме того, его приговорили к штрафу в сто тысяч серебряных марок в качестве возмещения за лихоимство во время несения службы и ко всему сместили с поста главнокомандующего. При сем пригласили присутствовать герцога Орлеанского, но герцог не явился, ибо отвратить смещение главнокомандующего он не мог, а одобрить приговор своим присутствием не желал.

Герцоги Беррийский и Бургундский не отклонили приглашения, приговор был объявлен в их присутствии, а также в присутствии многочисленных шевалье и баронов. Судилище над Клиссоном наделало шуму в королевстве, но было принято по-разному. Все же большинство склонялось к мнению, что следовало воспользоваться болезнью короля, ибо, будь он в добром здравии, от него ни за что не добиться бы ратификации.

Между тем здоровье короля пошло на поправку. Каждый день сообщали, что ему все лучше и лучше. Особенно отвлекала его от мрачных мыслей одна выдумка некоего Жакмена Гренгоннера, художника, проживавшего на улице Стекольщиков.

Одетта видела этого человека у отца и вспомнила о нем, она послала за ним и велела ему принести картинки: те, что он причудливо разрисовал при ней. Жакмен пришел с колодой карт.

Король радовался, точно ребенок, с наивным любопытством разглядывая картинки. Когда же разум мало-помалу стал возвращаться к нему, радость сменилась ликованием: он понял, что все фигуры имели определенный смысл, они могли выполнять ту или иную роль в аллегорической игре, – игре в войну и правителей. Жакмен объяснил королю, что туз – главный в колоде, важнее даже короля, потому что извлечено это имя из латинского слова и означает оно деньги. А ведь никто не станет отрицать, что серебро – мозг войны. Вот почему, ежели у короля нет туза, а у валета он есть, то валет может побить короля. Жакмен сказал, что «трефы» – это трава на наших лугах, тот, кто стрижет ее, должен помнить, что негоже генералу разбивать лагерь там, где армии может недостать корму. Что касается «пик» – тут яснее ясного: это алебарды пехотинцев; «бубны» – это наконечники стрел, пущенных из арбалетов. А «черви» – это, без сомнения, символ доблести солдат и их военачальников. Как раз имена, данные четверке королей, а именно: Давид, Александр, Цезарь, Карл Великий, – и доказывали: чтобы добиться победы, недостаточно иметь многочисленное и храброе войско, должно, чтобы полководцы были благоразумны, хоть и отважны, и знали толк в ратном деле. Но так же, как и бравым генералам нужны бравые адъютанты, – королям нужны «валеты», и потому из старых выбрали Ланселота и Ожье – рыцарей Карла Великого, а из новых – Рено[14] и Гектора[15]. Титул «валета» был очень почетен, его носили большие сеньоры до того, как стать рыцарями, так называемые валеты были людьми благородного происхождения и имели в своем подчинении десятки, девятки, восьмерки и семерки, это были солдаты и люди общин.