– Надо им объяснить, что они, как и все мы, сыновья Адама.

Это сказал Абу Жамаль. Потом обратился ко мне:

– Если бы какой-нибудь иорданский солдат, то есть, мусульманин, стал тебе угрожать, я бы его убил.

– Если бы он угрожал тебе, я бы сделал то же самое.

– Если бы он убил тебя, я бы отомстил за тебя, убив его, – рассмеялся он.

– Трудно, наверно, оставаться мусульманином. Я тебя уважаю, потому что в тебе есть вера.

– Спасибо.

– Но уважай меня за то, что я умею обходиться без нее.

Решиться на ответ было опасно. Он задумался, затем все же сказал «нет».

– Я молю Бога, чтобы Он вернул тебе веру.

Мы все в палатке рассмеялись, даже Абу Омар, даже Абу Жамаль. Было почти четыре часа утра.

Это ночное бдение было просто волшебным, молодые люди пили чай или апельсиновый сок, слушали и наставляли старого француза, неожиданно оказавшегося здесь под покровом зимы, той самой зимы, что началась Черным Сентябрем, среди веселых, насмешливых, совершенно не циничных террористов, увлеченных игрой слов, одновременно бесстыдных и сдержанных, как семнадцатилетние семинаристы, от их имен дрожали газетные страницы, словно листья на деревьях. На земле и на небе об их подвигах говорили с ужасом и отвращением, отвращение было на лицах и в словах, впрочем, его легко можно сымитировать. То, что в их адрес высказывали какие-то банальности на тему морали и нравственности, их совершенно не беспокоило. Этой ночью, с вечера до зари…

После моего приезда в Аджлун время претерпело любопытную трансформацию. Каждый момент стал «драгоценным», то есть, таким блистательным, что нужно было подбирать каждый его осколок, после времени сбора урожая пришел сбор урожая времени.

Мне, однако, удалось их поразить, когда я проглотил восемь капсул нембутала. В этом укрытии, оборудованном глубоко под землей, к тому же, под навесом, мой сон был мирным и безмятежным. Чернокожие американцы из Черных Пантер были мне очень симпатичны, но забавной была сама ситуация: появиться в США после того, как в Париже американский консул отказал мне во въездной визе; еще забавнее было находиться здесь, спокойно спать, соприкоснувшись с этим диким эгалитаризмом, воспринятым тоже довольно дико: событие не показалось мне каким-то особо важным, забавным, скорбным или героическим, эти нежные террористы вполне могли бы расположиться на ночлег прямо на Марсовом поле, а мы издалека разглядывали бы их в полевые бинокли, издалека – потому что боялись бы промокнуть, они писали высоко и очень далеко. Пятнадцать-двадцать террористов, вытянув шеи, пристально смотрели на флакон, восхищенные количеством капсул нембутала (восемь) и моим безмятежным лицом, они следили, как двигается мой кадык, когда я глотал яд. В их глазах я прочел столько изумления, а то и восхищения, что, кажется, догадался, о чем они думают:

– Не боится проглотить такую дозу… наверное, смелый француз. Этой ночью мы дарим приют герою.

В разговорах и в дружеских спорах прошло несколько часов, эти долгие ночи идиотской усталости и взаимного привыкания: болтовня ни о чем, которую сейчас я пытаюсь воссоздать на этих страницах.

В каждой мечети, пусть самой крошечной, был свой источник для ритуальных омовений: слабенькая струйка воды, что-то вроде болотца или водоем с оградой. Когда нужно было побрить лобок, готовясь к молитве, набожный фидаин шестнадцати-девятнадцати лет из покрытых листвой веток и пластмассового зеленого ведра сооружал в лесу эдакий Ганг в миниатюре, крошечный индивидуальный Бенарес у подножья фигового дерева, бука или пробкового дуба, он окроплял себя водой и очищался ею. Так точно была воссоздана Индия, что я, проходя мимо этого места, из губ мусульманина, стоящего здесь со сложенными для молитвы руками, услышал шепот «Ом мани падме хум». В магометанском лесу стояли будды.

Вот только:

Куда бы ни текла (или где бы ни застаивалась) вода, все равно это был источник, и с наступлением ночи на каждом шагу ислам спотыкался о язычество. Именно здесь, где христианские верования воспринимаются как богохульство, разъедающее душу, словно человеческий организм – солитер (он же: запрещенная карточная игра, то есть, грех), язычество приносит немного тьмы в полдень, немного солнца во мрак, немного мха, влагу, что просачивается через капилляры Иордана, вызывая сильную аллергию у феи, которая по ночам кашляет и не может уснуть, сжимая в руке волшебную палочку. Влажный мох, на котором остается след человеческой ступни.

Поскольку фидаины никогда ничего не имели и никогда не знали роскоши, от которой хотели избавить мир, им оставалось только воображать ее, роскошь. Эти «периоды энергосбережения», о которых я говорил выше: эти мечтания, от которых необходимо освободиться, коль скоро нет ни сил, ни подходящего случая воплотить их в жизнь. И тогда изобретают игру под названием революция, так называется восстание, которое длится некоторое время и принимает определенную структуру, когда из поэтического отрицания оно становится политическим утверждением.

Чтобы эта умственная деятельность приносила пользу, необходимо, чтобы она просто была, как подкладка в одежде европейского костюма, но, похоже, без нее уже начинают обходиться. Богатство и власть (только интеллектуальные) позволяли – вот химера! – разрабатывать оружие, которое поможет нам уничтожить реальное богатство и реальную власть. Если не считать мягкой потрепанной диванной подушки в одном старом турецком доме, в Иордании больше всего не хватало красного бархата. Оказалось, фидаины обязаны были изобрести власть из красного бархата – почему именно эта ткань и именно этот цвет? Есть ли связь между ними и властью? Вроде бы да. Блеск и роскошь этого почти абсолютного царствования, царствования Короля-Солнца, требуют красного бархата, коронование первого французского императора было красным и бархатным, второго тоже. Другие ткани казались не такими удушающими, а их цвета оставались приятными глазу. Но красный бархат! Тесаный, довольно мягкий камень, из которого сложены виллы Аммана, особенно Джабаль Аммана, своей массой не так подавляли военных, как женщин и стариков, живущих в палаточных лагерях. По приезде в Амман я веду жизнь погребенного заживо.

«Мрачно и патетично. Впрочем, чтобы появилась поэзия, и нужна эта мрачность: тут все от бедности» (аль-Катрани про сад Тюильри, в Париже, ночью).

Читать Маркса? Несколько фидаинов попросили, чтобы из Дамаска я привез работы Маркса, в первую очередь, «Капитал». Они не знали, что Маркс писал его, подложив под задницу розовые шелковые подушки, а писал он его как раз ради борьбы с этим томным розовым или сиреневым шелком, изящными столиками, вазами, люстрами, люстрином, молчаливыми слугами, дородными комодами эпохи Регенства. Здесь, в Иордании, у нас были колонны, чаще всего горизонтальные, упавшие, поднятые, вновь упавшие римские колонны, полная противоположность роскоши, ведь они – история.

Вот по возрастающей те, кто стали врагами палестинцев: бедуины, черкесы, король Хусейн, арабские феодалы, ислам, Израиль, Европа, Америка, Международный Банк. Победа достается Иордании, значит, всем остальным, от бедуинов до Международного Банка.