— Плач за стеной, забытый плащ… — голосила Люба. — Вот здесь у меня на балалайке проигрыш. А потом сразу припев: пепел, бокал, замерзшее яблоко…

Лада раскинула колени в дорогих коричневых джинсах, мерцающих искрами, и швырнула руку с сумочкой-сучкой на сложенную на сиденье коляску.

— Слушай, а эта дура здесь зачем? — раздраженно потребовала она ответа у Николая.

Люба обернулась назад.

— Это моя коляска, — прервав пение, пояснила она. — Сдвиньте, если мешает. Замерзшее яблоко… Слезы глотаю, ну как же так?

Люба допела и замолкла.

— Ты сегодня недобрая, Ладушка, — с терпением в голосе произнес Николай и пристально посмотрел на Ладу в зеркало.

Лада сдернула руку с коляски и метнула огненный взгляд в боковое окно.

«Кого это она дурой назвала?» — возмутилась коляска.

«Ух-ух! — радостно воскликнул джип. — Какая горячая!»

«Сумочку, наверное», — предположила Люба.

«Меня? — высокомерно усмехнулась сумка Лады. — Ну точно — дура!»

«Слушай ты, потаскуха лакированная!» — полезла коляска в бутылку.

«Девочки, только без драки!» — азартно завопил джип.

«Если эта кошелка старая сейчас не заткнется!..» — верещала сумка.

На мгновение ей пришлось молча замереть с открытым ртом — Лада искала сигареты.

«Чего рот-то раззявила? — шумела коляска. — Сказать нечего?»

Джип хохотал вприсядку.

«Мэ» упало, «б» пропало, что осталось на трубе?» — матерным голосом понесла из пакета утка.

Ладина сумка мстительно затихла. Она презирала старых кошелок, поражалась безвкусию котомок из кожзаменителя, сшитых в подвале, и полагала тупыми изделия вьетнамского и китайского рынков. Но самозабвенно тянулась за сумками с известными логотипами. Ее любимыми словами были «бренд» и «тренд». Оказавшись под столиком ресторана в кампании двух-трех изделий, приобретенных в Милане или Лондоне, сумочка раскрывала нутро и выворачивалась, чтобы виднелся сверкающий кармашек для сотового, дорогой очечник с солнцезащитными очками, брелок с кристаллами Сваровски или серебряная авторучка. Все эти вещицы, а так же деньги, сумочка заимствовала в ночных клубах у толстых борсеток. Она хохотала над нецензурными шутками, чтобы под грохот музыки молниеносным движением стащить вывалившуюся из борсетки стодолларовую бумажку или позолоченную зажигалку. Сумочка нарочно выбирала борсетку как можно более наглую и толстошеею — тогда украденные деньги можно было с чистой совестью полагать платой за грубое обращение с ней, утонченной девушкой. Сумка спала и видела встретить высокопоставленный портфель роскошной кожи, обитающий на шикарном ковре под экономически устойчивым столом в правлении банка или нефтяной компании. Она не сомневалась, что познакомившись с ней, сумочкой, такой страстной, с гладкой молодой кожей и длинными ручками, дорогой портфель сразу бросит в кладовку свою законную кошелку, старую и надоевшую. Вообще-то у сумочки было много знакомых среди ее ровесников — болоньевых рюкзаков, пластиковых папок и файлов, набитых книжками, дисками или распечатками скачанных из интернета текстов. Ровесники весело и вожделенно поглядывали на сумочку. Иногда она даже позволяла себе похохотать или покурить в их компании, но попытки встретиться наедине отвергала. Когда еще эта пластиковая папка достигнет кожаных высот и сменит имидж, обзаведясь вместо карточки на метро платиновой кредитной картой? Состаришься сто раз! Тебе может, уж тридцать лет будет — помирать пора. Нет, сумка решительно не собиралась ждать сто лет у моря погоды. Она жаждала богатой жизни, не откладывая, прямо сейчас, пока молода и полна желаний, пока кожа ее пахнет свежей юной выделкой, а отделения души ждут японских духов и членской карты фитнесс-клуба, а не пакета кефира и таблеток от давления. Но время от времени сумке снилось, что она — сумка-колыбелька, и в ней шевелится, сердито толкаясь пятками, малыш с крошечными, еще мягкими пальчиками и шелковистой как крахмал кожей. Во сне ведь не знаешь, что это сон. И сумка опрокидывалась от счастья. И просыпалась. И обнаруживала, что ее кармашки полны сигарет, презервативов и прокладок. А малыш только снился.

Николай поглядел на электронные часы над лобовым стеклом, сообщавшие так же направление ветра и температуру воздуха за бортом.

— Ну что, Любовь, в «Макдональдсе» возьмем по-быстрому на вынос перекусить?

Лада вздрогнула, словно ее хлестнули по пальцам. Ах, тут, оказывается не просто так, тут уже любовь? Ее сумка истерично сверкнула молнией: любовь с этим дешевым рюкзаком дерматиновым?!

— Перекусим, — радостно согласилась Люба. — Лада, вы кушать будете?

— Сыта по горло.

— А мороженое? — не поверила Люба.

— И без мороженого тошнит.

«Попрошу на меня не рассчитывать, — предупредила из пакета утка. — Тошнит, так в кусты иди».

— И отчего же тебя блевать тянет, Ладушка? — вразумительно произнес Николай. — Съела, может, чего несвежего? Или выпила?

Лада молчала, как ватное одеяло.

— Вас укачивает? — догадалась Люба. — Быстро едем?

«Ее укачаешь, — заржал джип. — Надорвешься укачивать! Мерседес один вообще вдребезги!»

«Что вы имеете в виду?» — недоверчиво спросила коляска.

«Но насчет меня не переживай, — заверил джип. — У меня инжектор безотказно работает».

«Инжектор?» — подозрительно переспросила коляска.

«Впрыск, — гордо бросил джип. — Впрыск у меня автоматический. Раз-два, и поехали с места в карьер! Или ты больше с карбюратором любишь?»

«Любушка, пусть этот нахал замолчит!» — высоким голосом потребовала коляска.

— Вы, наверное, в «Макдональдсе» уже бывали? — вновь обернулась назад Люба.

Лада фыркнула, как жена, выслушивающая версию мужа.

— Любовь, так ты в первый раз что ли? — засмеялся Николай. — Тогда надо тебя завезти в этот образец порядка в общем российском бардаке.

Лада вновь фыркнула. Сумка усмехнулась.

— Хавчик там — хрень всякая, — культурно пояснил Николай Любе. — Соленых огурцов вперемежку с сыром напихают, сверху колой польют. Но порядок — будь здоров! Порядок — образцовый. Каждый знает свое место. Бегает с тряпкой у тебя под ногами и не то что не рыпается — улыбается счастливой улыбкой. Сердце радуется. А я изо дня в день своим вдалбливаю — знай свое место, сволочь! Знай свое место, сука! Нет, каждый мнит себя гением крутым. Порядки ему, видишь ли, не нравятся! Да, Ладушка?

Лада молчала, как похоронный венок под снегом, и смотрела в окно.

Люба чувствовала, что разговор имеет непонятный ей, но явно неприятный для Лады подтекст. И чтобы смягчить обстановку, вновь обернулась назад и попыталась продолжить вежливую беседу.

— Лада, а вы чем занимаетесь?

Лада откинула голову и пристально посмотрела на Любу, скроив нарочито умильную физиономию.