– Я?.. – Моя подруга оглядывается растерянно. – Разве я тебе шила?..

Она разглаживает старую клеенку. Указательным пальцем ведет по стершимся цветам.

– Вот и я удивилась. При чем здесь дурацкие пропорции? Дело не в ногах, а в головах. У этих теток головы забиты ересью: ясли, пионерлагеря, школы коммунизма. Насколько помню, раньше ты эту хрень не жаловала.

– Так, – Яна парирует, – разве я о себе… Я-то в шоколаде . Но кто-то же должен чтить традиции… Печалиться о народе.

– О народе должна печалиться интеллигенция.

Яна смотрит мне прямо в глаза:

– Не смеши. Где она – твоя сраная интеллигенция?

– Ну, и где? – я выдерживаю ее взгляд.

– Где-где?.. – она заканчивает в рифму. – Там же, где и народ. Чтобы печалиться, надо иметь средства. И вообще. Теперь – как в хорошем муравейнике. Социальные страты установились. Выше головы не прыгнешь. Мы ведь с тобой – из последних. Удивляюсь, как еще проскочили.

– Мы?! – мой нож пляшет над морковиной. У меня дрожат руки.

Она говорит:

– Брось. Лучше давай как в старые добрые времена – по кофейку.

Я откладываю нож в сторону. Еще полосну по пальцам. Ну его, от греха…

– Во-первых, это ты проскочила и, кстати, давай уж говорить прямо, на моем горбу…

Мне жаль, что я так сказала, но Яна не обижается – достает кофейные чашки. Теперь они тоже входят в моду – мой вечный кухонный винтаж .

– А во-вторых, – я не могу остановиться, – и какие из них ты называешь добрыми?

– Те, когда мы с тобой были вместе.

– Ты правда так думаешь?

Будь она здесь, я никогда бы так не спросила. У советских собственная гордость. Но Яны здесь нет. Поэтому я спрашиваю и отворачиваюсь к плите. Не хватает, чтобы она заметила мои слезы…

– Конечно. – (Кажется, все-таки заметила.) – Так и думаю. Как все. Теперь модно скучать по прошлому, вот они все и скучают. По доброму, старому времени. – Хихикнув, она добавляет соленое словцо. К перечню сладких прилагательных.

– У всех, – я слежу за кофе. Не уследишь – моментально сбежит, – не было нашей истории.

– Была. Наша история была у всех. Сама прикинь… А прикинула, вот и пей кофе. Считай, что у тебя переходный период. Как в производственном романе : от хорошего к лучшему. – Свою чашку она прикрывает невидимой рукой.

– А ты?

– Не буду. У меня на него аллергия.

– С каких это пор?

– Не вообще , а на этот сорт.

– Можно подумать, ты видела этикетку, – я киваю на стеклянную банку, закрытую плотной крышкой. Чтобы не выветривался запах.

– А зачем мне видеть? Я могу и по запаху.

– Ну, и как он называется?

– Этот сорт называется дешевый … – Яна произносит едва слышно. – Перестань, – смотрит пристально, – это – твой собственный выбор. У тебя были все шансы. Если бы не твое чистоплюйство… Подумаешь, обидели зверушку… Эти зверушки сами кого хочешь обидят. Или сожрут. Ну, скажи, что я не права?

Не скажу.

Для нее переходный период закончился. Во всяком случае, я больше не вижу ее старого платья. Передо мной она сидит в брюках. Прямые, на бедрах: складки-стрелки, асимметричная застежка с запа́хом. В этом сезоне – ультрамодный силуэт. Такие брючки присмотрела моя дочь. Дожидается квартальной премии – если выплатят, что по нынешним временам совсем не очевидно…

Яна вытягивает сигарету из пачки. Мнет в пальцах. Запихивает обратно. Теперь это не модно. Курение – пережиток советского прошлого. Дурной тон.

– Не выдумывай! – она вторгается в мои мысли. – Какие такие брюки?! Я вообще не ношу брюк. Вот, помнишь эту юбочку? – Она одергивает подол двумя пальцами. – Как считаешь, не слишком коротко?

– Я бы не рискнула, но у тебя вполне симпатичные ножки…

– Ну уж! – она фыркает милостиво. Грубая лесть действует безотказно: ее рука тянется к моей чашке. – А знаешь, вполне себе ничего, – Яна делает глоток. – Пивали и похуже… Даже интересно сравнить. Тот, перестроечный, с цикорием: вот уж горькая жижа… Знаешь, – она шепчет, словно чего-то опасается, – я ведь тоже об этом думаю. Помнишь, раньше были прекрасные слова: например, уверенность в завтрашнем дне. Ты только прислушайся… Музыка! Господи, – Яна вздыхает, – а скоро вообще исчезнут. Останутся только в словарях… Думаешь, я сплю спокойно?

– Во всяком случае, тебе не надо корить себя в бессилии, считать каждую копейку.

– Разве что… – она соглашается печально. – Да, совсем забыла: у меня новая норочка… Нравится? – она гладит коричневую опушку, откидывает капюшон. – Итальянская.

– Главное, что не греческая. – В разговоре о шубах любой женщине хочется соответствовать.

Яна со мной согласна:

– И не говори! У меня были. Две. И обе лезли как драные кошки. А ты где одеваешься?

– Нигде . Прекрасная фирма. Никаких сюрпризов – гарантированная стабильность.

– Ты уже купила что-нибудь на зиму? – мои слова она пропускает мимо ушей.

– Ага, – я сметаю в ведро морковные очистки. – Последний университетский семестр.

– Я тоже, – она смеется, – отмазку от армии. Для своего обормота.

– Твой сын – хороший мальчик.

– Хороший, – Яна откликается эхом. – Счастье, что у тебя не мальчик, а девочка. И в старости будет с кем поговорить. Поделиться мыслями о прожитой жизни. Да и сейчас – не надо покупать медкарту…

– Вы купили медицинскую карту?

– Купили, – она подтверждает печально.

– И какой диагноз?

Яна отвечает:

– Не помню. Кажется, что-то с головой… Оформили через дурку . Но вообще, – она говорит, – отмазка — не так уж и дорого: тысяч сто. Даже ты могла бы потянуть. Тем более ты же всегда мечтала о сыне…

Старость – эпилог жизни. Если бы меня назвали Наташей, к началу девяностых у меня был бы долгожданный сын. Я стала бы толстой и неряшливой, но этим милой Пьеру … Еще неизвестно, каким бы он вырос… Во всяком случае, теперь был бы совсем взрослым…

– А ты – о дочери. – Мне не хочется это обсуждать. То время давно ушло. У нас обеих взрослые дети.

– Так я – и сейчас… надеюсь, – она отворачивается к окну, смотрит во двор. Я помню эту ее привычку: вечно отворачивалась, когда речь заходила о чем-нибудь важном. – Ты не будешь против?..

– Против чего?

– Кажется, они встречаются.

– Кто?

– Кто-кто, – ее голос отзывается эхом. – Мой Витька. С твоей Сашкой.