— Я буду платить за квартиру, за продукты и тэ дэ. Ты доучишься.

— Зачем тебе это? — спросила она.

Затем, что я псих. Затем, что я одинок. Затем, что я люблю тебя. Затем, что я люблю Тедди.

— Это кстати для нас обоих. Я бы нянчился с ним, пока ты ходишь в школу.

— Я подумаю?

— Само собой, — сказал я.

— Всё пополам? — сказала она.

Она имела в виду "пополам" и — всё. Я кивнул, и мы снова сели в машину.

Через двенадцать часов она произнесла:

— Я думаю, у нас может получиться. Ты уверен, что не против?

— Я — за.

По дороге от бабушки шло сплошное нагнетание зелени, окончившееся у дома.

Чахлый кустарник Южного Техаса сменился кактусами, которые сменились редкими оазисами Аризоны, которые сменились дубами и соснами Калифорнии, которые преобразовались в бордюры и улицы. Когда мы наконец затормозили у моего подъезда, я выставил ногу из машины на траву и сказал:

— Зеленеет, редеет, перемелется, длинношеее.

Кларисса посмотрела на меня как на сумасшедшего.

В последующие несколько дней все мои привычки навалились на меня с такой силой, будто я им задолжал.

* * *

По возвращении меня ожидало два письма. Одно — от моей сестры, любезное, но краткое— сообщало мне о бабушке и нашем наследстве, другое — от юридической фирмы из Сан-Антонио — сообщало мне о том же. Письмо Иды, хоть и не такое прочувствованное, как бабушкино, все же было проникнуто той же добротой, и я написал ответ, извинившись за годы молчания и перечислив некоторые из своих основных заскоков, чтобы она могла меня лучше понять. Письмо у меня получилось такое хорошее, что я его скопировал и отослал заодно в юридическую фирму, хотя позднее осознал, что они могли использовать его против меня в суде и попытаться оставить себе деньги. Но они не стали.

Табличка "сдается" по-прежнему красовалась у "Венца Розы". Но я не хотел предпринимать никаких шагов, пока на руках не будет наличных, а деньги, само собой, добирались до меня не одну неделю. Мне нужно было удостоверить свою личность, что составляло трудность. Я считал, что мой аргумент — "я это я, а то кто же?" — был убедителен, но от меня хотели другого. Нужно было подтвердить родство. Документы у меня были расплывчатые. Имелись водительские права, а свидетельство о рождении куда-то запропастилось. В конце концов, в юридической фирме решились: деньги им, кроме меня, отдать было некому, и моя сестра высказалась за меня, так что долой проволочки — деньги на бочке.

Теперь у меня была реальная причина позвонить Элизабет, Королеве Недвижимости. Не имея телефона, я взял адрес ее компании и пошел туда, хотя маршрут оказался умопомрачительным. Интересно, думал я, если на него взглянуть с самолета, не покажется ли, что я вывожу свое имя? Почти отчаявшись, я наткнулся на переход для инвалидов, где были срезаны бордюры, и, как по трапу, перебрался по нему к Элизабет в квартал. Я оставил записку, где говорилось, что квартира меня заинтересовала.

Она подъехала через несколько часов, и я сбежал по лестнице прежде, чем она добралась до моей двери. У Элизабет, должно быть, выработалось изощренное чутье на богатство, ибо она стала относиться ко мне как к полноценному клиенту, который купается в деньгах, хотя я был уверен, что мое поведение не изменилось никак. Даже после того, как ей пришлось прокатить меня на другую сторону улицы, куда было от силы шагов двадцать, она держала профессиональную марку и не выказала возмущения. А может быть, уловила мое к ней равнодушие и попыталась снова меня завлечь.

За час я снял квартиру и даже сторговался о скидке пятьдесят долларов в месяц. У меня оставалось еще восемь оплаченных дней на старом месте, и я уведомил Элизабет, что перееду в конце недели. Несколько раз в ту неделю я оставался с Тедди, и Кларисса не проявила желания пойти на попятную.

* * *

Теперь я покупал газеты каждый день и штудировал финансовый раздел. Я ревностно следил за облигациями, объединенными фондами и акциями и отмечал их движение. Движение — вот чего я терпеть не мог. Мне не нравилось, что сегодня у тебя, например, доллар, а завтра, например, восемьдесят центов, без всякого твоего участия. С другой стороны, идея, что сегодня у тебя, например, доллар, а завтра уже доллар двадцать, будоражила меня неимоверно. Я опасался, что когда мой доллар будет стоить восемьдесят центов, я буду грустить, а вдень, когда он будет стоить доллар двадцать, впаду в эйфорию, хотя мысль, что мне будут известны причины моих настроений, и пришлась мне по вкусу. Однако я отыскал другой вариант. Если я куплю облигации и дождусь их погашения, колебания стоимости меня не затронут; к тому же, мне понравилось, что дивиденды прирастают регулярно. Это означало, что мое настроение будет регулярно повышаться и к моменту погашения я дойду до экстаза.

Проводя серию собеседований с брокерами, я искал того, кто будет соответствовать моему требованию крайней занудливости. Я чувствовал, что чем брокер счастливее, тем он пройдошливее. Если он счастлив, значит, у него на уме — что-то помимо облигаций. Счастье означает, что он позволяет себе излишества вроде отпусков. А мне нужен был Скрудж Мак-Дак, который думал бы только о цифрах после запятой. И поскольку мое личное настроение зависит от личности, с которой я общаюсь, встречи с брокерами получались заупокойными. Чем мрачнее был брокер, тем мрачнее становился я, и нередко мы виток за витком оба погружались в бездну уныния.

Я побеседовал с четырьмя брокерами из нескольких фирм в районе Санта-Моники. Второй был нуден до очумения, и меня повлекло к нему, как на голос сирены, когда я встретился с его соперниками. Его звали Брендон Брейди, и он был настолько уныл, что, я уверен, его слегка подташнивало от ритмической аллитерации в собственном имени. Окончательно я остановился на Брендоне не из-за его бесцветности, но потому, что проникся тем, какой у него узкий, а следовательно, дотошный и математический ум. Я сидел с другим брокером, чья тоскливая индивидуальность соперничала с Брендановой. На основе одной заунывности выбрать было бы очень трудно. Но когда этот брокер разворачивал передо мной свои планы, то начал с предложения купить десятилетние облигации, срок которых начинался в следующую среду.

— С покупкой десятилетних облигаций в следующую среду есть одна проблема, — сказал я.

— И какая же?

— Если я куплю облигации в следующую среду, через десять лет их погашение придется на субботу, но я не смогу обналичить их до понедельника. За два дня я потеряю проценты.

Он сверился со своим компьютером, а затем поглядел на меня, как будто я — моя восковая копия: с виду вроде человек, а вот поди ж ты.

Так всё и решилось. Я вернулся протестировать брокера номер один, который допустил ту же оплошность. А вот Брендон, которому я предложил купить облигации в следующую среду, вынул калькулятор, с клацаньем пробежался пальцами по кнопкам и сильно нахмурился.