Тяжело узнавать, как тот, кого любишь, любит другого. Я понял, что моему проживанию с Клариссой и Тедди придет конец.

* * *

Было начало июня, с Тедди я общался как повелось, а свою привязанность к Клариссе мало-помалу ослаблял. Были и другие ночи, подразумевавшие тихое закрывание дверей и предутренние ускользания. Эти звуки облегчали мне отрешение, хотя никаких официальных деклараций любви не было, хотя, насколько я знал, не было и знакомства Тедди с новым мужчиной, что, по моему ощущению, мудро со стороны Клариссы и бережно по отношению к ребенку.

В один особенно катастрофический день, когда я присматривал за Тедди, мы вступили с ним в битву интеллектов. Мой ум был последовательным, рациональным, неоспоримым. А его — нет. Сколь бы убедительны мои аргументы ни были, его невербальный ум сопротивлялся. У нас не имелось объединяющего языка и убеждений. Мне требовался посредник-консультант, который бы взялся нас переводить, искать общую почву, догмат, в котором бы мы сошлись, а затем подвел бы нас к взаимосогласованному поведению. Вся фрустрация сосредоточилась на бельевом кольце, надетом на подпорку для бельевой веревки. Тедди вопил — он его хотел, он его не хотел, он бранился (я уверен, это была брань), и никакой трассы спокойствию не просматривалось. Но были переходные моменты. Переходы от нахождения одной гадости к отыскиванию другой гадости. И тут он смотрел мне в глаза, как бы считывая, чего я от него хочу, чтобы сделать наоборот. Но эти переходы были и моментами тишины, а в тишине мой мозг работает быстрее всего. Я глядел в колодцы его радужек, в темные омуты линз, то наводящихся, то теряющих фокус.

Я провел с ним немало времени; порой мое лицо было первым, что он видел спросонок. Я зафиксировался в нем; мой образ отложился в его сознании, и я гадал, не проскользнуло ли его впечатление от меня под ватерлинию сознательного, не проникло ли в первородное вместилище снов? Не считает ли он меня своим отцом? Если да, то всё становится на свои места. Я был безопасен, против меня можно бунтовать. Со мной можно познать природу, ограничения и контекст бельевого кольца.

Я выстроил в голове треугольник. В основании находилось восприятие Тедди меня как героя, по восходящим сторонам шло мое участие в жизни Тедди, сколь бы кратким это участие не оказалось. На вершине было слово "триумф", и его значение взметалось из треугольника как фейерверк: если однажды Тедди, мальчик и ребенок, потянулся ко мне с доверием, если как-то утром вбежал в мою спальню меня разбудить, если как-то днем был счастлив меня видеть и верил, что я его не обижу, тогда я добился победы над своим прошлым.

Но мысли мои Тедди не утихомирили; он желал действий. Уже наступили сумерки, а крикливое сопрано этого витии всё не смолкало. Я решил, что приспело время для "Верного средства", и он убавил звук, когда я показал, что мы идем на улицу.

Небо светилось раскаленными багровыми полосами. Воздух намекал, что вечер грядет теплый — никакого движения, ни в едином листочке. Тедди, уже окрепший пешеход, протянул ручку, чтобы я за нее взялся, я сгорбился и двинулся стариковским шагом. Мы шли по тротуару, и время от времени я, забавы ради, поднимал его над приближающейся трещиной. Я подошел к бордюру, где обычно свернул бы налево и прошел бы восемь выездных дорожек, чтобы перейти улицу. Но я замер.

Моя рука сжимала руку Тедди. Я взглянул на него и понял: когда мое сосуществование с Клариссой закончится, он, быть может, меня совсем забудет. И все-таки я знал — я на него влияю. Всякий раз, когда хмурюсь или улыбаюсь ему, это регистрируется, когда повышаю голос или ласково хвалю — архивируется в его впитчивом уме. И что же — я желаю передать ему этот спиралевидный маршрут до аптеки, и что же — я хочу, чтобы он перенял от меня оцепенение и панику при виде восьмидюймового поребрика? Или же я сделаю для него то, что сделал для меня Брайен? Проведу ли я его, как Брайен меня, через опасное место и дам ли держаться за себя, как я держался за Брайена? Вдруг свернуть направо, в свой лабиринт выездных дорожек оказалось так же невозможно, как переступить бордюр. Я не мог оставить ему в наследство страх из позабытых мест. Я потянул его к бордюру, чтобы он не стал таким, как я. Вспоминая день, когда перелетел через бордюр на бегу, я опустил одну ногу на мостовую, чтобы он не стал таким, как я. Он без усилий сошел вниз, колыхаясь на негнущихся ножках. Я проверил, нет ли машин, и мы двинулись вперед. Я перевел его через улицу, чтобы он не стал таким, как я. Я вывел его на другую сторону. Я продолжил свой кратчайший путь к "Верному средству", о существовании которого лишь грезил. Через улицы, по тротуарам, по переходам и вне их — всё ради того, чтобы Тедди не стал таким, как я. Я был "Санта-Марией", Тедди — "Ниньей" и "Пинтой". Я был ведущим — он ведомым. Я покорил все поребрики, пронесся на юг по новому маршруту и достиг "Верного средства" за пятнадцать минут.

Входя в аптеку, я не ощущал ни малейшей приподнятости — вообще триумфа моего как будто и не бывало. Я чувствовал: так и должно быть, — и догадывался: мой страх перед поребриком был блажью, чтобы почувствовать себя особенным. Я отпустил руку Тедди, и он перешел на автопилот. Я шел следом, иногда поторапливая. Один раз не дал ему смахнуть с витрины всё мыло. Мне, однако, не удалось предотвратить лавину мужских красителей для волос — Тедди вывернул на пол весь нижний ряд.

Я усадил Тедди на пол и попытался расположить краску в прежнем порядке. Мужской средне-русый, мужской темно-русый, мужской пепельный блондин. Мужской гель для усов — русый. К беспорядку протянулась женская рука, взяла один флакон. Обнажилось запястье, потому что рукав белого халата отстал от устремленной вперед руки. На запястье были маленькие хромированные часики и покрытый филигранью серебряный браслет, настолько легкий, что даже не звенел при движении. Когда рука попала в мое поле зрения, я услышал голос:

— Это ваш?

Я поднял глаза и увидел Зэнди — только сейчас она была на другом конце зала от своего поста в "Медикаментах", и мне стало интересно: нарочно она к нам подошла или всего лишь проходила мимо.

— Нет, он дружеский.

— Как его зовут? — спросила она.

— Тедди.

— Привет, человечек, — сказала она. Потом повернулась ко мне. — Я иногда заполняю ваши рецепты, так что мне известны ваши хвори. Меня зовут Зэнди.

Я знал ее имя, и она знала мое, но я сообщил его еще раз, включая второе, и она вскинула на дюйм голову к небу. Мы уже выстроили красители по местам, и Зэнди встала, а я ползал на карачках, препираясь с Тедди. На Зэнди были прозрачные с белым отливом колготки и кроссовки, как я предположил, чтобы смягчить ее ступням контакт с бетонным полом "Верного средства". Пока я любовался ее ногами, до меня сверху донесся голос:

— Не хотите пиццы?

Тедди и я, ведомые Зэнди, прошествовали за угол в "Кафе Делорес" и заказали тройное что-то там с тонкой корочкой. Я глядел на Зэнди и думал, что она очень мило занимает свое место. Я думал о состоянии своей любовной жизни, которая крошилась, как та пицца. Я решил призвать всю мощь своей харизмы и обрушить ее на эту аптекаршу. Но ничего не вышло. В этом как бы не было нужды, ибо Зэнди была сама себе голова, и ей не требовалось ничего помимо, чтобы определить, что она обо мне думает. Я спросил: