Юргенсон огляделся и, вдохнув чистый деревенский воздух, прислушался к тишине, стоявшей вокруг.

— Хорошо тут у тебя…

— Да, когда я из Крастона уехал, даже жалел поначалу, а теперь доволен.

— Ты чего так изменился, я имею в виду лицо? Я поначалу даже не узнал тебя, пока ты не ощерился — улыбка та же осталась…

— Так ты разве не слышал?

— Ну, что-то такое слышал, вроде убрали тебя совсем. Даже посокрушался, вроде хорошо был знаком с человеком и вот…

— Все так думали, — улыбнулся Джастин. — Но я выкарабкался, морду перетянул — в смысле кожу на лице, потому и поменялся.

— А что было? — осторожно спросил Юргенсон.

— Просто заряд картечи в лицо. Повезло, что зрения не лишился…

— Ты всегда был везучий.

— Ты тоже.

Они немного помолчали. Юргенсон продолжал наслаждаться чистым воздухом, различая множество запахов и их оттенков — в городе ничего этого не было. А Джастин посматривал на него искоса, тоже отмечая перемены во внешности давнего приятеля.

— Ну что, не очень мои ребята тебя потеснили?

— Нет, ребята вежливые. К тому же каждый день пиво привозят и харчи такие, что я только по праздникам вижу, а тут каждый день. Так что пока я в плюсе.

— Что знаешь про Рутберга?

— Основная группа у него человек двадцать, это те, кто будет с ним до последнего. Есть и отчаянные ребята, есть неплохие стрелки. С «шестерками» с улицы может набрать до сотни человек. Но эти, сам понимаешь, до первого выстрела, а потом разбегутся.

— Берлог у него много?

— Если считать с квартирками его девок, то десяток наберется.

— В квартирках он едва ли прятаться будет. Разве что подраненный…

— Тут ты прав, Тревис… Это ничего, что я тебя Тревисом называю, ты же вон какой человек стал?

Юргенсон засмеялся, но был смущен этим вопросом.

— Джастин, все знают, что мы давние друзья, а кто не знал, узнает теперь, так что не говори глупостей.

— Хорошо, господин премьер-министр, усвоил. Теперь давай о деле. Я могу найти пятнадцать человек. Будет кто-то из старых, кто не забыл, с какой стороны обойма вставляется, есть ребята поновее, но тоже профессионалы, сам знаешь, я понтовщиков не держу.

— Знаю, Джастин, конечно, знаю.

— Теперь — таксы. Успешная операция — всем по десять тысяч. За легкое ранение — надбавка пять тысяч, за тяжелое — двадцать тысяч. А если крайний случай, то сто тысяч. Как тебе такая арифметика?

— Мне это подходит.

— Ух ты! А я думал, дороговато!

— Нет, Джастин, нормально. Сейчас ведь все дорожает, а такого друга, как ты, мне не купить ни за какие деньги.

— Спасибо, Тревис, — сказал Джастин и благодарно похлопал Юргенсона по плечу. — Что касается Рутберга. Есть у него и основная, хорошо укрепленная берлога в Сенд-Энде.

— В Сенд-Энде? Что там сейчас?

— Что и раньше — прачечные. Целый квартал прачечных, с той лишь разницей, что раньше мыльная вода стекала по канавам в море, а теперь по трубам в очистные сооружения.

— Ну хоть что-то изменилось, — кивнул Юргенсон.

Уже вторые сутки Рутберг пребывал в неведении относительно того, где находится Тревис Юргенсон — главный его противник в борьбе за побережье.

Рутберг оплачивал целую армию разгильдяев, которых развезли по всем приморским дорогам, однако сведения поступали отрывочно, и по ним нельзя было составить хоть сколь-нибудь внятной картины.

Кто-то сообщал, что на крышу отеля «Лорд-Палас» садился вертолет Юргенсона, другие уверяли, что тот прибыл на яхте, стоявшей на рейде напротив старого мола. Однако все это оставалось непроверенными слухами, и Рутберг не знал ни о теперешнем местонахождении Юргенсона, ни о том, получил ли тот какие-либо ранения во время покушения.

Поначалу он думал, что с конкурентом покончено, но позже стало известно, что Юргенсона видели в следственном управлении, а это значило, что покушение не удалось.

В приоткрытую дверь большой комнаты, которую Рутберг любил называть кабинетом, заглянул Бенетон, служивший главе банды и компаньоном, и телохранителем. Все тело Бенетона — даже лицо — было покрыто татуировками. Рутберг к этому давно привык, но когда у них были какие-то дела в городе, Бенетону приходилось пользоваться театральным гримом.

Рутберг неоднократно предлагал коллеге убрать эту роспись хотя бы с лица, но Бенетон отвечал категорическим отказом, говоря, что не предаст своей юности, которая началась и закончилась в тюремных застенках.

— Чик, я хочу вмазаться, — сказал Бенетон, посматривая на емкость в виде бочонка, стоявшую на столе среди смятых пивных банок и упаковок от соленых орешков.

— Сегодня нельзя, Бен, а то бы я и сам вмазался, — признался Рутберг.

— Сегодня нельзя, вчера было нельзя…

— Выпей — и полегчает, я уже два дня пиво пью. Черное крепкое.

— Ссать не замучился бегать?

— Замучился, — согласился Рутберг. — Но крепче ничего пить нельзя. Пока мы в деле, нужно быть трезвыми — ставки слишком высоки. К тому же сейчас летний сезон, если не следить за нашими точками, бригадиры все разворуют.

— Разворуют, мы их на корм рыбам пустим.

— И что? Бабки к нам после этого вернутся?

Рутберг взял со стола сигареты «Утренний бриз», по сто ливров за пачку, и, закурив, выпустил дым к потолку, отделанному панелями из мореного дуба.

Рутберг постепенно привыкал к красивой жизни и был намерен сделать ее еще более красивой в самое ближайшее время.

— Проблема в том, Бен, что люди жадны, и те ребята, которые говорят тебе: «Чик, возьми меня в дело, я стану защищать тебя, как родного, буду стирать тебе носки и мыть машину»… так вот потом, став бригадирами на точках, эти самые ребята начинают прятать выручку в трусы, понимаешь? Они шалеют от всех этих бабок, которые проходят через их руки, и напрочь забывают, как клялись Чику в верности. Потом, конечно, они идут на корм рыбам, но до того момента успевают промотать тонну денег с девками в «Пикарибо-сан».

— Ну и к чему ты все это говоришь? — спросил Бенетон, садясь в кресло и косясь на бочонок с порошком.

— К тому, чтобы ты взял и обзвонил их. У нас три точки, там три бригадира — на каждого двадцать минут разговора, и они по крайней мере с неделю поостерегутся воровать слишком много, понимаешь?

— Позвони сам, меня трясет сегодня, — отмахнулся Бенетон и, откинувшись в кресле, прикрыл глаза, став похожим на маску народности кама с Найтийских островов.

— Нет, я принимал их на работу, я добрый. А ты вывозишь мерзавцев в море — это все знают. Позвонишь — дам вмазаться. Немножко, но дам.