— Хорошо, мама, побудь здесь, а я посмотрю, что творится внизу.

— Я запрещаю тебе оставлять меня одного! — завизжал Деба, но дочь сделала вид, будто его не слышит, и быстро сбежала по лестнице.

В вестибюле она зажгла люстру, дверь в столовую была открыта. Она прошла дальше, в закуток, в шутку называвшийся у Дю Бюшей арсеналом, потому что там хранились охотничьи принадлежности.

В стойке у стены красовались ружья всевозможных устройств и калибров: от старинного шомпольного, заряжавшегося через дуло (из него отец Градера ни разу не промазал по вальдшнепу), до «лефоше», принадлежавшего прапрадеду Дю Бюшей; здесь же можно было увидеть и «хаммерлессы» последних моделей. Сидя за простым еловым столом, Андрес отмеривал и забивал в гильзы порох и дробь. Он на секунду поднял глаза и с отсутствующим видом посмотрел на вошедшую Катрин. Весь он как-то осунулся, губы были крепко сжаты, выражением лица он напоминал больное животное, отказывающееся от пищи.

— Ветер переменился, — начала Катрин. — Завтра можно идти на вальдшнепа. Если ты приготовишь для меня патроны…

Андрес заглянул в шкаф.

— Их тут предостаточно, — сказал он усталым голосом.

— Если ты не возражаешь, чтобы я пошла с тобой…

— Мне один черт! — буркнул он и пожал плечами.

Катрин и бровью не повела. Оторвавшись от своего занятия, он теребил в руках пустую гильзу. Потом вдруг спросил раздраженным тоном:

— Чего ты на меня уставилась?

Катрин вздрогнула:

— Я привыкла все терпеть, Андрес. Знаю, я и сама бываю не слишком приветлива… Но мне очень многое приходится сносить…

— Всем приходится…

— Но видеть, как ты страдаешь, — закончила она, — это выше моих сил.

И слезы брызнули у нее из глаз. Личико сморщилось: так хныкала она маленькой девочкой, когда он ее дразнил. Андрес давно позабыл эту плаксивую гримаску, поскольку уже много лет видел Катрин либо хмурой, либо насмешливой. Он искал подходящие слова, а она удивлялась, что он до сих пор не осадил ее какой-нибудь грубостью. Наконец он сказал:

— Не беспокойся обо мне. Мне все безразлично.

А затем, впервые за все то время, что они жили под одной крышей, она услышала из его уст отвлеченное суждение о жизни:

— Все слишком ужасно, тебе не кажется?

О чем он думал? — спрашивала себя Катрин. Только ли о женщине, которую любит? Наверное, и об отце тоже. В последние дни на него столько обрушилось. А что произошло между ним и его дорогой Тамати? Почему он не желает ее видеть?

— Когда человек доведен до крайности… — продолжил он после паузы. — Ты боишься смерти, Катрин?

— Нет, но я боюсь за других.

Неожиданно она подошла к нему, села рядом, вплотную, взяла его под руку.

— Нет, Андрес! Нет! Обещай мне… обещай… — повторяла она.

Ее пылкость удивила Андреса. Даже немного взволновала. Он не оттолкнул Катрин и впервые почувствовал, что она, между прочим, тоже женщина. Инстинктивно отстранившись, она отошла к стене по другую сторону стола, а Андрес уставился перед собой, обхватив голову руками. За спиной у него поблескивали ружейные стволы, в комнате пахло смазкой.

— Я хочу попросить у тебя прощения, — сказала Катрин. — Я вела себя скверно, отвратительно… Да! Да! Но пойми и ты меня: это было невыносимо. Ты и мама обращались со мной, будто я не человек вовсе… Ты не знаешь… Но это в прошлом, вот увидишь! Все, чем я владею сейчас и чем буду владеть после, — оно твое…

Он потерянно взглянул на нее. Пробормотал, что ему плевать на то, чем она владеет и будет владеть… Дома все считают, что он только об одном и думает, только землю и любит, как они сами. А вот отец видит, как мало его это волнует!

— Конечно же, я привязан к имению; я один знаю его по-настоящему, мне известно, где стоит каждый межевой столбик, и никто их не передвинет, пока я здесь. У меня хорошие отношения с фермерами. Я им не враг. Я ведь тоже понимаю, что значит ишачить на других. Между ними и мной, в сущности, нет никакой разницы. Но испытывать радость оттого, что можешь сказать: «Это мое»… Да плевать я хотел!.. У меня голова занята другим…

— Другим? — ехидно переспросила Катрин. — А может быть, другой? Но я тебя ни в чем не упрекаю. — Она поспешно изменила тон. — И это тоже я могла бы понять, если бы…

Он досадливо пожал плечами.

— Я совсем не о том. Если бы меня не мучило другое, если бы я мог вволю думать о… об этой женщине, я бы не жаловался, она не была бы потеряна для меня безвозвратно… — Он запинался, не мог подобрать слов. — Как тебе объяснить? На меня свалилась другая беда, по сравнению с которой то несчастье уже кажется радостью. Я страдал из-за нее, не стану скрывать, очень страдал. Извини, что я тебе это говорю…

— Не надо, не извиняйся, — сказала она тихо. — Это все естественно. И потом, тут нет ничего для меня нового…

— Но теперь я не могу даже страдать, — продолжил он. — Между мной и моим горем встало нечто такое… — Он резко поднялся и схватил ее за локоть. — Ты замешана в этой истории. Скажи мне, Катрин, что происходит у нас в доме?

Она растерялась, ничего не ответила.

— Ага! Значит, ты не отрицаешь…

И он повторил фразу, которую часом раньше произнес Деба:

— Тебе что-то известно. Скажи мне…

Андрес был не мастер распознавать чужие мысли, и все же на лице Катрин, старавшейся не смотреть ему в глаза, он прочел такое сострадание, что ему сделалось не по себе.

— Молчишь?

Настаивать он не стал: возможно, боялся услышать ответ. Он вернулся на свое место за столом и принялся играть пустыми гильзами. Катрин издали наблюдала за нервозными движениями его больших рук. Неожиданно он заговорил:

— Ты поняла, что он для меня значил? Вы его ненавидели, презирали, а я любил его наперекор вам всем. Я воображал, что его жизнь наполнена любовью и счастьем, в отличие от нашей. В моих фантазиях он превращал в радость то, что твой отец складывает в кубышку. Безумие, но я относился к отцу как к младшему брату. Он отнял у меня все, а мне хотелось дать ему еще больше… И не потому, что я такой добрый: он обещал вернуть сторицей, и я ему верил. Рассчитывал, что с его помощью я, убогий, буду любим и обласкан. Я думал, он меня любит по-настоящему… а не эгоистично, как Тамати… Хочет моего счастья… Я говорю тебе все это… не знаю, наверное, я неясно выражаюсь… Негодяй, дурной человек… Я знал это… и находил прекрасным. Дурной — это значило такой, у которого вся жизнь праздник… Для меня, деревенщины…

Катрин по-прежнему не поднимала глаз и слушала его, затаив дыхание, чтобы не спугнуть.

— Понятно, до меня доходили разговоры, проклятия дяди Симфорьена, намеки… Но я пропускал их мимо ушей, запрещал себе об этом думать. Конечно, я знал, как относятся к нему в Льожа… А на днях, когда он заговорил со мной об одной вещи — ты и представить себе не можешь какой, — совершенно непостижимой… в голове не укладывается… я вдруг увидел его таким, каким его видишь ты, вы все… Страшное открытие! И с этой минуты все, что я до сих пор старался не замечать, стало проступать наружу, обрастать смыслом… Я, как собака, которая что-то чует и сама боится того, что может открыться. Мы тут все замешаны. Но я обречен играть свою роль вслепую.