Лидия Альбертовна.

И тут её захватила, закружила, словно бы приподняла над полом и грохнула со всей силы оземь, одна странная, чудовищная, невероятная какая-то мысль.

Кровь прилила к голове, а в животе, напротив, стало холодно и пусто, руки затряслись, и Лидия Альбертовна почувствовала, что на лбу выступают очень мелкие капельки пота. Вокруг неё корчились язычки невидимого пламени, а она, точно Жанна д'Арк, не горела, но плавилась на невидимом, ледяном огне. Ей стало совсем уже дурно.

– Сейчас-сейчас, – сказала она, не глядя на Данилу и побежала в уборную.

Выходя из туалета, она уже знала, что делать. И пошла не в зал Ван

Гога, там светился от законной гордости Данила, но прямо в противоположном направлении, к комнатке, где когда-то находилась её библиотека, а сейчас ютились научные работники.

Если она правильно рассчитала, искусствоведы отмечают праздник, все на месте. В том числе и Марина. Марина Требенкуль.

Ну, да, так оно и вышло. Каморка казалась переполненной. Когда Лидия

Альбертовна открыла дверь, в нос ей шибанули запахи длительного застолья, терпкие, вязкие.

Марина сидела с краю и ела картофельные чипсы. Молча, не обращая внимания на пьяные, настойчивые приглашения, Лидия Альбертовна взяла её за руку и сказала:

– Пойдём.

Марина, разумеется, ничего не понимала, но, разумеется, пошла. Она была румяной и нетрезвой. Пальцы её лоснились от жирных кусочков картошки, и Лидия Альбертовна решила, что сейчас ей снова сделается дурно. Но сдержалась. Сжалась и перетерпела.

Они с потусторонним грохотом шли сквозь анфиладу пустых залов к Ван

Гогу, где продолжал скучать Данила. Обернувшись на стук каблучков, он начал было:

– Ну, где же ты? – однако, увидев Марину Требенкуль, осёкся.

– Он? – спросила она Марину, когда они остановились перед ним.

Марина расплылась в пьяной улыбке.

– Привет, как это мило, что ты пришёл меня поздравить. – Потом вдруг вспомнила что-то, и личико её изменилось, стало кукольным и злым.

Совсем тёмным. – Ты куда пропал? Совсем, что ли, совести не имеешь?

Я столько тебя ждала…

– Некогда было, – сказал Данила с достоинством и совершенно спокойно. Потом повернул свой красивый торс к Лидии Альбертовне. – Я тебе сейчас всё объясню. Помнишь, как мы познакомились? Ну, тогда, когда я, типа, хотел стырить этикетку от картины?

Лидия Альбертовна слушала очень внимательно. Каждое слово било её по вискам, словно каждое было стальной каплей. А ещё она вдруг почувствовала, как у всех на глазах будто бы стареет, покрывается трещинами и пылью. Ещё чуть-чуть, и она рассыплется в прах, стоит только открыть форточку и впустить ветер. Самым страшным сейчас было двигаться, совершать малейшие движения.

– Ну, так вот, я сделал это на спор с ней. Для неё. Скажи, правду я говорю?

– Ой, хотите картошки? – вместо ответа ойкнула Марина. Данила взял из пакета несколько кусочков (Лидия Альбертовна отметила неприятное шуршание: словно мышь рядом пробежала), остальное Марина сунула

Лидии Альбертовне в руки, чтобы пакетик не мешал ей разговаривать.

– Всё это было. Тут ты сказал чистую правду. Да только это не вся правда, – выкрикнула она в лицо Даниле и повернулась к Лидии

Альбертовне: – Это тот самый затейник, про которого я вам рассказывала, помните?

– К сожалению, да, – с расстановкой произнесла Лидия Альбертовна, превратившаяся в памятник скорбящей матери, стоящий на Лесном кладбище.

И в этот миг пакетик с хрустящим картофелем выпал из её рук. Чипсы рассыпались по паркету. Марина нагнулась, начала собирать их. Тут в галерее выключили верхний свет, оставив лишь дежурное освещение.

Лидия Альбертовна почувствовала некоторое облегчение: она более не видела Данилу во всей его красе. Отныне он превратился для неё в силуэт, в тёмное пятно на фоне дверного проёма. Кроме того, темнота провоцировала и облегчала объяснение.

– А ты… ты хорошие стихи пишешь, мальчик… Талантливые… Очень…

– Какие стихи? – хрипло спросил Данила, хотя наверняка ведь знал, о чём говорит Лидия Альбертовна. – Почему ты решила, что это мои стихи у него там, в тетрадке?

Лидия Альбертовна улыбнулась собственной проницательности. Марина вглядывалась в их лица, тревожно и трепетно, пытаясь понять, о каких таких стихах могут говорить два едва знакомых человека.

– Значит, ты… ты всё это затеял из-за Артёма, да? Использовал меня только для того, чтобы… быть, – каждое слово давалось ей с трудом, – поближе к нему? Так?

И пошла прочь. Данила не бросился догонять её, ибо хорошо понимал, что всё кончено.

Пока она шла к метро, над головой её разрывались букеты искусственных цветов: городское начальство постоянно затевало по разным удобным и не очень случаям праздничные салюты: в Чердачинске работал пиротехнический завод, поэтому дешёвого огня в городских пороховницах скопилось очень много.

От фейерверка запиликали противоугонные сигнализации, столпившиеся легковушки стали напоминать клоунский оркестр.

Вызвать огонь на себя.

Пережать себе сонную артерию.

Взаимная любовь с электричеством.

Прыгнуть в нужник (жижа плюс отвращение).

От обжорства (как в фильме, кажется, Ферарры)

Заразить себя СПИДом. Чумой или холерой.

Рабочий бросился в расплавленный металл ("Челябинский рабочий" писал).

Сиамские близнецы, один из которых ненавидит другого. И убивает, конечно.

Больной сахарным диабетом, который не примет вовремя лекарство

(Айвар придумал).

Заняться разнузданным развратом (или распространением порнографии) в какой-нибудь правоверной мусульманской стране.

Чешский театральный режиссёр Петр Лебл, который в пражском декабре

1999 повесился на колосниках сцены своего театра. Перед этим сдал свои бумаги в архив и прикрепил к двери служебного кабинета записку: де, искать на сцене. Репетирую.

Купаться во время сильной грозы.

Где-то в Сети есть сайт (если кто знает – пришлите адрес)

Дарвиновской премии за "наиболее эффектные и в то же время самые дурацкие вычёркивания себя из генетического ресурса человечества".

Среди лауреатов и номинантов есть такие случаи: один американец долго пинал автомат с кока-колой, пока тот не перевернулся и не придавил его; другой американский военный лётчик переделал вездеход в самолёт.