Теперь же, когда гнев пробудился в нем самом, Габриэль ощутил чувства, овладевшие Им. Вот же, Я, Бог, создал человека. До того он вообще не существовал, был нулем, ничем, земным прахом. Не было у Меня ничего в руках, кроме горсти праха. Я придал ей форму, вдохнул в нее душу живую, создал существо. Любил его как человека, надеялся, что он и вести себя будет, как человек. Так не то, что в нем нет и капли благодарности, он еще обманывает Меня за моей спиной, а Я по своей наивности верю ему. Стоило мне на миг закрыть глаза, как он уже мне изменил. Как будто нет у Меня права вздремнуть после каторжной работы по сотворению мира в шесть дней. И что Я такого просил у него, у этого избалованного существа, родившегося прямо в раю, не посадившего там ни одного дерева? Единственная просьба была дать Мне поспать после обеда, положить Мои праздничные одежды возле постели и разбудить, чтобы я успел на прием к пятичасовому чаю. Проснулся в испуге! Снилось, что я опутан веревками, и все Мною созданное, расползается, выскальзывает из моих рук, отбирается силой. Человек меня не разбудил, солнце вот-вот закатится, начнется прием в саду. Я вскакиваю, и бегу освежится в реке, орошающей сад, реке, разделяющейся на четыре – Фисон, обтекающую всю землю Хавила, ту, где золото, «и золото той земли хорошее; там бдолах и камень оникс» (Бытие, 2,11), Тихон, обтекающую землю Куш, Хидекель – которая «обтекает Ассирию» (Бытие, 2, 14) и Евфрат. А на Хидекеле стоит пальма, и висит на ней золотое полотенце, которым хочу вытереться. Оглядываюсь, пальма исчезла. Только низкие кусты, над которыми уже зажглись гирлянды цветных лампочек. Добираюсь до скамеечки, на которой человек, создание моих рук, творение моих пальцев, должен был оставить мне одежды. Скамеечка пуста. Был бы он рядом, использовал бы его вместо полотенца. Но вижу его там, где на столах уже выставлены всякие угощения, и он поглощает их с чудовищной жадностью, все эти вкусные изделия рук жены судьи, с лицемерным подобострастием и с не меньшей жадностью поглощая каждое ее слово. Он восседает справа от судьи, а я здесь, голый, с меня струится вода, я мерзну и вынужден прятаться за низкими кустами. Нет иного выхода, чем начать бегать вокруг кустов, чтобы согреться. Не успеваю сделать один круг, как раздается истерический женский крик. «Ой, – кричит жена судьи, – кто-то там… за кустами». И я быстро прячусь.

– Итак, дорогая, – начинает судья по привычке допрос свидетеля, – расскажи нам, пожалуйста, точно, что ты видела?

– Там, – она указывает в моем направлении, и я еще более сгибаюсь и вжимаюсь в кусты, – я его видела.

– Ты видела его стоящим у куста?

– Нет, он не стоял.

– Сидел?

– Нет.

– Лежал?

– Нет.

– Постарайся, дорогая, вспомнить, в каком положении ты его видела?

– Он бегал.

– Бегал. Так. Справа налево или слева направо?

– Справа…налево, – жестом показывает жена судьи, оттирая платком пот с лица от напряжения мысли.

– Справа от тебя?

– Что значит от меня? Не от куста же»

– Твоя правая сторона – левая сторона куста, – скрипит по-судейски педантичный голос допрашивающего ее мужа, – это весьма важно, ибо если мы это не уточним, в мире случится полнейший беспорядок между правым и левым. Так, теперь, дорогая, скажи, какого цвета была на нем рубаха?

– Да не было на нем рубахи.

– Ну, майка.

– И майки на нем не было.

– Ну, а штаны или трусы?

– Он был гол и бос, – говорит она придушенным голосом, в котором слышны слезы, – он бегал вокруг куста в чем мать родила.

– Успокойся, выпей сока, вот так.

– Он выглядел, – говорит она, приободрившись после выпитого сока, – молодым парнем, лет двадцати, широкоплечим и мускулистым.

– Выходит что…, – насупившись, начинает фразу судья.

– …Парень симпатичный и весьма привлекательный, ну, прямо питомец богов. Мне даже показалось, что это Редклиф разоблачился и решил заняться бегом.

– Господа, – говорит судья, внезапно и резко встав, – заседание в саду закончилось. Переходим в столовую, к ужину. А ты, – обращается он к моему созданию, – найди его, если он там прячется, и передай полиции.

– Ты бы видел, какие у него красивые глаза, – продолжает жена судьи, хотя заседание закончено, – и такие длинные ресницы. Когда он смотрит на тебя, кажется, занимается заря. Да, дорогой, не забудь напомнить мне – передать подарок ему, ведь завтра он отбывает в Англию. Я выбрала ему галстук под цвет глаз».

Вот же дура! Найти нечто общее между мной и противным Ред-клифом. Надо же! Мне омерзительны его водянистые рыбьи глаза, лишенные всякого живого выражения.

Человек приближается. A-а, пришел твой час, сукин сын, ублюдок, тайный вор, укравший мои одежды, захвативший мое место за столом, чтобы есть, что мне предназначено. Хватаю его за руку, он вскрикивает, пытаясь вырваться. Но я предстаю перед ним лицом к лицу.

– А-а-а, – кричит он, – это ты? Почему ты гол, и мокр, и дрожишь?

– Он еще спрашивает, негодяй, – кровь бросается мне в голову и я валю его на землю.

– Прошу, – он задыхается, – только не силой… Тебе это может выйти боком… Не дави на горло.

Отпускаю. Поднимается с земли, отряхивая мои одежды на себе.

– А я-то думал, что ты…

– Что ты думал?

– Думал, что ты… против насилия, против диктатуры, за власть закона, и особенно тут, в доме судьи…

– Тебе нужен законный суд? Что ж, давай! – Я усаживаюсь против него. Ничего, что я наг. Боги испокон веков были нагими, вспомним Грецию и Рим. – Почему ты не разбудил меня во время и украл мои праздничные одежды?

– Я тебя не будил, потому что ты приказал мне хранить тишину, ибо ты устал и нуждаешься в долгом отдыхе.

– Верно, но еще я тебе сказал…

– Еще ты мне сказал, что человек, умеющий отличить добро от зла, не пойдет голым на прием в саду. И если мне захочется туда пойти, я могу надеть твои праздничные одежды.

– Я тебе это сказал? – восклицаю я во гневе, и он в испуге отступает, боясь получить пощечину.

– И это ты называешь справедливым судом? – говорит он и вдруг срывается с места. Я – за ним. – Спасите! – кричит он и прячется за спину судьи. Тут он смелеет, стучит кулаком по столу: – Требую справедливого суда!

– Это я требую… – кричу.

– Суд идет! – раздается окрик. Голос прокуренный, хриплый. Да это же араб-извозчик Батишти, «водитель кареты». Он смотрит на меня враждебным взглядом, угрожающе подняв кнут. Встает судья, стучит вилкой по бокалу: «Всех женщин удалить из зала». Их вытесняют. Остается лишь жена судьи. На мне скрестились взгляды всех оставшихся – презрительные, уничтожающие, иронические. Горох шепотков, вместе с едой пережевывающих бородатые анекдоты. Лишь жена судьи выражает доброжелательность, поддержку, влечение. Из-за спины мужа-судьи машет мне рукой, в которой маленький пакетик в цветной обертке. «Это тебе, – говорит она, – по цвету твоих глаз». Судья бросает на нее беспомощный взгляд, с трудом сдерживая страстное желание дать ей пару пощечин: