Она неожиданно взяла его за руку, и он почувствовал себя счастливым победителем.

— Нет, Клементе, не оставайся. Зачем?

— То есть как зачем?

— Ты шел сюда, чтобы заработать денег, купить плантацию, стать фазендейро. Это тебе по вкусу. Зачем же тебе оставаться в Ильеусе и терпеть лишения?

— Чтобы видеть тебя, чтобы мы были вместе.

— А если мы не сможем видеться? Нет, уж лучше иди своей дорогой, а я своей. Когда-нибудь мы, может быть, встретимся. Ты станешь богатым человеком и не узнаешь меня. — Она говорила спокойно, как будто ночи, которые они провели вместе, ничего не значили, как будто они были просто знакомы.

— Но, Габриэла…

Он не знал, что ей возразить, забыл все доводы, все оскорбления, забыл о своем намерении побить ее — чтобы она знала, что с мужчиной нельзя шутить. Он едва смог выговорить:

— Ты не любишь меня…

— Хорошо, что мы встретились, путь показался мне короче.

— Ты в самом деле не хочешь, чтобы я остался?

— Зачем? Чтобы терпеть лишения? Не стоит. У тебя своя цель, добивайся ее.

— А у тебя какая цель?

— Я не хочу идти в лес, не хочу работать на плантации. Остальное одному господу богу известно.

Он замолчал. Страдание терзало его грудь, ему хотелось убить Габриэлу и покончить с собой, прежде чем они дойдут до места. Она улыбнулась:

— Все это неважно, Клементе.

Отсталые и невежественные, неспособные понять законы нового времени, прогресс и цивилизацию, эти люди уже не могут управлять…

(Из статьи доктора в «Диарио де Ильеус»)

У меня в груда огонь.

Ах, огонь мне грудь сжигает!

(Кто сгорит в моем огне?)

Дал полковник мне богатства,

дал красивый дом и сад,

мебель во французском стиле,

стулья хрупкие под зад,

шелковые дал сорочки,

пеньюары из батиста,

только нет таких корсажей

из атласа ли, из шелка ль,

из тончайшего ль батиста,

чтобы усмирили пламя

в моем сердце одиноком.

У меня есть яркий зонтик,

деньги — на ветер бросать,

покупаю в лучших лавках,

все велю в кредит писать.

Что хочу — куплю, но только

жжет огонь, в крови бушуя:

для чего мне всё, когда

нет того, чего хочу я?

Издали глядят мужчины,

женщины отводят взгляды:

я ведь Глория, я девка,

я полковничья услада.

Простыня бела льняная,

пламя в сердце, пламя в теле.

Одиноко мне в постели:

груди, бедра полыхают,

рот мой высох, истомлен,

я от жажды умираю.

Я же Глория, я девка,

пламя в сердце, пламя в теле,

и на белом льне постели

снова одинок мой сон.

Глаз мой — колдовской, зазывный,

грудь моя лавандой пахнет,

и в груди моей огонь.

Про живот не расскажу я

и про уголь раскаленный,

что всечасно полнит жаром

одиночество мое.

Тайну Глория не выдаст,

ничего не расскажу

я про уголь раскаленный.

Ах, красавчика-студента

полюбить бы я хотела,

ладного солдата-хвата

я б хотела полюбить.

Полюбить бы я хотела,

это пламя погасить,

одиночество избыть.

Отворите мои двери

я откинула засовы,

ключ не буду я вставлять.

Кто придет мой жар унять,

пламя Глории принять?

Кто слова любви мне скажет?

Многое могу я дать.

Кто на лен мой белый ляжет?

У меня в груди огонь.

Ах! Огонь мне грудь сжигает!

(Кто сгорит в моем огне?)

Дом Глории находился на углу площади, и во второй половине дня она обычно сидела у окна, выставив напоказ свою пышную грудь и как бы предлагая себя прохожим. Это шокировало идущих в церковь старых дев и ежедневно в час вечерней молитвы вызывало одни и те же замечания:

— Позор!

— Мужчины грешат, сами того не желая. Стоит им посмотреть…

— Ее вид совращает даже детей…

Суровая Доротея, одетая во все черное, как это принято у старых дев, зашептала в святом негодовании:

— Полковник Кориолано мог бы снять дом для этой девки где-нибудь на окраине. А он посадил ее на виду у достойнейших людей города. Прямо под носом у мужчин…

— Совсем рядом с церковью. Это оскорбление для бога…

Начиная с пяти часов вечера мужчины, сидевшие в переполненном баре, пялили глаза на Глорию, видневшуюся в окне на той стороне площади. Учитель Жозуэ, надев синюю в белую крапинку бабочку и намазав голову брильянтином, высокий и прямой («как печальный одинокий эвкалипт», — писал он про себя в одной поэме), со впалыми чахоточными щеками, переходил площадь и шествовал по тротуару мимо окна Глории, держа томик стихов в руке.

В дальнем углу площади, окруженный небольшим аккуратным садом, в котором росли чайные розы и белые лилии, возвышался новый дом с кустом жасмина у ворот; он принадлежал полковнику Мелку Таваресу и служил причиной долгих и ожесточенных споров в «Папелариа Модело». Дом был выстроен в стиле модерн — первое творение архитектора, которого выписал из Рио Мундиньо Фалкан. Мнения местной интеллигенции о его достоинствах разделились, и споры велись без конца. Своими четкими и простыми линиями он контрастировал с неуклюжими двухэтажными домами и низкими особняками в колониальном стиле.

Ухаживала за цветами единственная дочь Мелка, ученица монастырской школы Малвина, по которой вздыхал Жозуэ. С мечтательным видом опускалась она на колени перед цветами и была прекраснее цветов.

Каждый вечер после занятий и неизменных бесед в «Папелариа Модело» учитель шел прогуляться по площади; раз двадцать проходил он перед садом Малвины; раз двадцать его жалобный взор устремлялся на девушку с немой любовной мольбой. Завсегдатаи бара Насиба наблюдали это ежедневное паломничество, отпуская колкие замечания:

— А учитель настойчив…

— Хочет завоевать независимость и получить плантацию какао, не затрудняя себя работами по посадке.

— Отправился на покаяние… — говорили старые девы при виде запыхавшегося учителя, который появлялся на площади. Они симпатизировали ему, сочувствовали его горячей страсти, остающейся без взаимности.