И у меня были причины печалиться. Сперва Тиллу Фишлову и Карела Шляйснера отправили на восток вместе с некоторыми нашими общими пльзеньскими друзьями. При прощании мы обещали друг другу встретиться в Палестине. Затем мой дед Йиндржих внезапно умер от рака простаты в октябре 1942, а следом моя бабка – ее унесла пневмония полгода спустя. В Терезине не проводились похороны со всеми обычными обрядами, просто короткая церемония. Тела кремировались, а родственникам выдавали картонную коробку с прахом, который надлежало выбросить в речку Огре, извивающуюся вдоль гетто. При иных условиях берег реки оставался нам недоступен.

Я рыдала, когда мы несли прах бабушки к реке вместе с отцом. Я всегда очень любила ее и никогда не забуду, как «бабичка» вернулась с берегов Нила с подарками – фиалковым кремом и сухой лавандой – или как ей нравились оперные спектакли на пльзеньском Весеннем фестивале, где мы занимали семейную ложу, а я не могла дышать от возбуждения и восторга.

Маме слишком сильно нездоровилось, чтобы присутствовать на похоронах, поэтому отец один, держа меня за руку, развеивал прах над быстрым потоком. Отирая мне слезы, он указал на цветущую яблоню в нескольких метрах от нас: «Посмотри, Зузка! Не плачь. Вода из реки питает это дерево, и скоро твоя бабичка превратится в цветы».

Я взглянула на дерево и не могла не улыбнуться. Мой дорогой папа был таким мудрым, таким замечательным! Нас в Терезине обременяло множество обязанностей и требований, нам не удавалось проводить вместе столько времени, сколько прежде, но то немногое, что я услышала там от отца, запомнилось на всю жизнь.

После похорон я вернулась на работу, но больше не торчала в конторе, мне приказали заниматься сельскохозяйственным трудом. Всех детей старше двенадцати заставляли работать, обычно на огородах гетто, располагавшихся на фермах за его стеной. Этот труд считался привилегией. Мы уходили на огороды в пять часов утра и возвращались в восемь вечера. Стоял февраль с сильными холодами, но все равно было прекрасно выйти из гетто, поэтому тот период можно назвать сравнительно светлым.

Сначала я работала в полях, выгружая голыми руками коровий навоз с трактора: очень тяжелый и непривычный труд. Мы изнуряли себя от девяти до десяти часов каждый день, и я беспокоилась о том, что поврежу пальцы, которые огрубели и болели, но выбора не было. Навоз весил много и пах отвратительно, мы пропитывались этим запахом, но я радовалось тому, что нахожусь в обычном человеческом мире. Впервые за год заточения я оказалась на природе, видела всю ширь неба, деревья и цветы – то, чего нас лишили в Терезине.

Когда мы возвращались в гетто, то ощущали такую усталость, что только мылись, ели и ложились спать. В гетто я раньше спала плохо, но из-за физического изнурения стала погружаться в крепкий, безмятежный сон.

Потом меня и других перевели на огороды, и там я почувствовала себя еще лучше, потому что надсмотрщиком был чех-садовник, а не нацисты, пожиравшие всю еду. Работа заключалась в том, чтобы перемещать рамы над грядками, где посеяны семена картофеля, помидоров и огурцов, и мне очень нравилось следить, как ростки пробиваются из земли. Каждое утро мы убирали рамы, чтобы пропалывать и поливать овощи. Нагрузка была ощутимой, поскольку кроме тяжелых рам мы таскали канистры с водой по пятьдесят раз до грядок и обратно. Мои руки горели от металлических ручек, пальцы делались все жестче. Когда солнце шло на закат, около трех часов пополудни, рамы ставили обратно на ночь.

Должно быть, мне было там не так уж и плохо. Друзья рассказывают, что я поддерживала их дух тем, что пела арии из опер и объясняла их сюжеты, но сама я ничего такого не помню. Я уверена только, что каждая песня, которую я пела, каждое стихотворение, которое декламировала, каждая опера, которую я тогда вызывала в памяти, служили средством спасения от ужасов реальности.

Самое хорошее в нашей огородной работе заключалось в том, что мы могли воровать овощи, особенно когда я носила руку на перевязи из-за распухшего в подмышке лимфатического узла. В ту неделю мне удалось принести в гетто немного шпината и целый огурец, которые я сразу отдала маме. Мама прямо глазам своим не поверила.

Одним прекрасным майским днем я, как обычно, трудилась на огороде. Сияло солнце, я чувствовала себя вполне здоровой и пропалывала грядку, сидя на земле в окружении овощей и цветов. Редкий случай, когда я ощущала настоящее счастье в Терезине. Я принялась напевать себе под нос песню из детства.

Потом из казармы «Магдебург» явился мальчик-посыльный и передал распоряжение немедленно возвращаться в гетто: мой отец был опасно болен.

Я побежала в больницу, где, к своему ужасу, увидела отца, корчащегося от боли и извергавшего рвоту. В последний раз, когда мы встретились в конце недели, его здоровье не внушало никаких опасений, и вот внезапно с ним случилось такое. Его привели к врачу и хотели направить на операцию, но это оказалось нереальным. Позже мы узнали, что у него был заворот кишок, вызывающий некроз и часто смерть, но доктора решили, что все дело в какой-то инфекции, да и в любом случае у них не было почти ничего необходимого для лечения. Ему требовалось незамедлительное хирургическое вмешательство, но не нашлось хирурга.

Меня крайне удручало, что он в таком состоянии, и я хотела остаться с ним, но врачи сказали мне уйти. Я не знала, что вижу его в последний раз. Мать была рядом до конца, наступившего через четыре дня. Когда она поняла, что он умирает, она сжала его руку и сказала ему вне себя: «Я ненавижу немцев! Я отомщу за твою смерть!»

Отец едва мог шевелить губами, но ответил:

– Не надо ненависти, Польди. Ненависть отравляет душу… Предоставь карать Богу.

Эти его последние слова навсегда остались со мной: они много значили, потому что папа был агностиком.

Мой дорогой отец Ярослав Ружичка скончался 13 мая 1943 года в возрасте сорока девяти лет. Я, шестнадцатилетняя, была настолько ошеломлена его смертью, что не могла плакать по нему. И не смогла еще много лет. Я слишком глубоко погребла эту боль.

Голову наполнили воспоминания о папе в его счастливые годы, о том, как мы бродили вдвоем в горах, о том, как он читал мне Гомера у камина. Я помнила свежий запах его кожи после бритья, помнила, как он обнимал меня, когда приходил домой из магазина. Я старалась вспомнить звуки его прекрасного баритона и слова песен, которые он пел мне. К моему горю, у меня не получалось так отчетливо представить его лицо, как хотелось. И я не помнила точный оттенок его глаз.

В страшном гетто, где нас с отцом насильно разлучили на шестнадцать месяцев, я видела его урывками, раз в неделю, и не представляла, что он так скоро уйдет из моей жизни. Если бы мы вернулись в Пльзень, его наверняка бы спасли. Мама позвала бы нашего семейного врача, и он тут же прооперировал бы отца, а потом она бы выходила его с той же заботой, что расточала мне.

Отца убили нацисты, как убили они еще 33 000 евреев, умерших в Терезине от голода, болезней, жестокостей или казненных, и как убили 88 000 тысяч, отправленных из Терезина в лагеря смерти. Я была еще слишком юной, чтобы так же страстно, как моя мать, желать мести, но я очень хорошо понимаю слова отца о том, что ненависть отравляет душу.