Мне приходит в голову мысль о прекрасных римских статуях, которые, как утверждают теперь историки, первоначально были раскрашены в кричащие цвета. А мы-то всегда ценили в них чистый белый мрамор. И какой вариант статуи более верен? Важно ли это? Каждый имеет свое мнение, собственную интерпретацию, основанную на его опыте. Этому научил меня Виктор. Превосходный композитор, пианист и очень хороший дирижер, он щедро делился своей музыкой с другими. Он сыграл бы ее на свой лад, но, когда ее исполняли немного иначе, он ни в коем случае не расстраивался. Наоборот, он говорил:

– У меня была другая задумка, но мне нравится то, что получается у вас.

Так и в сочинениях Баха я иногда отыскивала что-то, чего он, вероятно, не имел в виду или даже вообще не знал, но что открылось бы ему, если бы он вдруг услышал исполнение своей музыки другими.

Эта музыка всегда вызывала в моей душе резонанс, и чем больше я играла ее на клавесине в послевоенные годы, тем он становился сильнее. И не только Бах привел меня к решению сосредоточиться на одном клавесине. В 1955 году я записывала два клавесинных концерта чешского композитора Иржи Антонина Бенды с Пражским камерным оркестром и чувствовала себя как рыба в воде.

С игрой на клавесине возникало много трудностей. Своего инструмента у меня не было, и, если мою игру хотели услышать, скажем, в Брно или Братиславе, я брала инструмент напрокат, находила настройщика, находила водителя грузовика и просила его отвезти клавесин, куда требовалось. Я умоляла: «Пожалуйста, возьмите с собой меня, мой клавесин и моего настройщика. Не знаю, смогу ли я заплатить вам достаточно, ради Бога, сделайте это для меня». Настоящая работа первопроходца.

В 1956 году хорошие друзья из Квартета Сметаны, которым я аккомпанировала всем вместе и по отдельности, сказали мне, что наткнулись во время гастролей на объявление о пятом ежегодном Международном музыкальном состязании ARD [1] среди молодых музыкантов.

– Оно пройдет в сентябре, и там есть номинация за игру на клавесине. Мы полагаем, ты должна подать заявку.

Меня будоражила перспектива услышать западных клавесинистов, исполняющих музыку, о которой я, возможно, даже не знала, но конкурс проходил в Мюнхене, в Германии – стране, внушавшей мне ужас.

Я поспешила домой рассказать обо всем Виктору и поделиться с ним моими страхами. Он сидел в кресле и читал, как часто бывало, а я закурила сигарету и села напротив. Даже если отвлечься от того, что я никогда не любила состязаний, поскольку не считала, что кто-то может быть судьей в вопросах искусства, сама поездка в Германию возбуждала во мне странное чувство, и я не могла представить, что я в нее отправлюсь.

Прошло всего около десятилетия с того момента, когда я вышла из лагеря, и я все же боялась встретить кого-то из СС или из занимавших административные должности заключенных, кого-то из тех, кто был столь жесток с нами. Только горстка таких людей подверглась судебному преследованию, остальные спокойно жили в Европе, не скрываясь. Я знала одну женщину, выжившую в лагере, случайно столкнувшуюся с охранником из Освенцима – опыт крайне тягостный.

Мы с Виктором обсуждали это несколько дней. Как всегда, он внимательно выслушал меня, а потом мы обговорили все «за» и «против». В конце концов он сказал: «Что ж, ты сама знаешь, что не развлекаешь публику, Зузана. Ты артист. Если бы ты просто развлекала публику, я бы посоветовал отбросить мысль о поездке. Но если ты поедешь, ты вернешь им часть их утраченной культуры. Ты вернешь Германии Баха».

Он продолжил: «Чем больше думаешь об этом, тем больше кажется, что твоя обязанность – играть там. Обязанность еврейки и бывшей узницы. Ты покажешь им, что не обязательно быть немцем и арийцем, чтобы исполнять Баха. Это станет доказательством того, что последнее слово осталось не за Гитлером».

Через одиннадцать лет после войны мы все еще не оправились от шока, вызванного тем, что культурные немцы позволили нацистам совершать зверства. Перед Второй мировой нас учили, что образование и культура помогают выработать нравственный характер. Германия служила иллюстрацией этой догмы, Германия укрепляла нашу веру в то, что человеческий род становится лучше благодаря развитию наук и искусств. Возврат к варварскому уровню, да еще с такими ошеломляющими результатами, отнял у нас веру в человечество. Вся европейская культура потерпела ущерб – не только из-за «еврейского вопроса».

Последствия войны все еще сказываются и в нашей музыке. Мы опасаемся широких жестов и пафоса, мы больше не верим в истину. По-моему, легкомысленного исполнения музыки и сейчас многовато. Уменьшилась ее значимость, и нет того почтения, которого она заслуживает.

* * *

Раздумывая над словами Виктора, я говорила себе: если я откажусь поехать с баховской программой в родную страну композитора, то куда еще я должна буду, следуя своей логике, отказаться ехать – во Францию, в Британию? И как насчет всех этих стран, где знали о Холокосте, но ничего не предпринимали? Все виновны, но тогда мне вообще не стоит куда-либо отправляться для выступления.

Я признавала, что на мне лежит моральная обязанность отбросить тревогу и, раз мне представился такой шанс, сыграть Баха в Мюнхене, и сыграть хорошо.

Сперва, однако, требовалось получить разрешения в Академии и в министерстве культуры. Я должна была играть перед тамошним комитетом, а там еще заглянут в мою политическую характеристику. Я должна пройти министерский отбор и квалификационное испытание. Я считала себя достаточно хорошим музыкантом для участия в конкурсе, но я ни на минуту не задумалась о том, чтобы выиграть премию. Все, чего я хотела, – это услышать других молодых клавесинистов, так как в Праге не было ни одного. Кроме старых записей Ландовски, я не располагала ничем – никакой информацией о современных клавесинных трактовках старинной музыки, и кроме моего профессора в Чехии вообще никто не играл на этом инструменте.

Мне посчастливилось получить разрешение на выезд, мой концертный директор, присутствовавшая на всех выступлениях, уже успела стать поклонницей моей игры, и она сказала: «Почему бы и нет?» Она разрешила поехать вместе со мной двум флейтистам – Ярославу Йосифко и Яну Гектару и пианистке Мирке Покорне, которые тоже могли попробовать победить в состязаниях. Ярослав был профессором игры на флейте, поэтому ему поручили отвечать за нас и за то, что мы не сбежим на Запад.

Власти показали, как всегда, хорошую осведомленность. Они знали, каковы наши отношения с мужем, и знали, что мы действительно любим друг друга, как говорим, или по крайней мере в достаточной мере, чтобы я не сбежала. За нами неустанно следил сосед-агент тайной полиции. Он подслушивал каждое наше слово. Существовали еще уличные комитеты, составленные из консьержей каждого дома. Они шпионили в интересах государства и имели право давать политические отзывы обо всех жильцах.

Однажды я пошла в паспортный стол возле Староместской площади забрать документы, поскольку отправлялась на другие гастроли, организованные министерством, но мне сказали: «Есть одно затруднение. Ваш уличный комитет не дал вам разрешения на выезд из страны». Тогда-то я и узнала об этих комитетах.