— Да. А вы кто?

— А я Милли, — заверила девушка горячо и как-то многозначительно, словно намекая на интимность своих отношений с художником.

— Видите ли, синьорина Милли, синьор Балестрие­ри… уехал.

— Да? А вы не знаете, когда он вернется?

— Не могу сказать.

— Ну хорошо, если вы его увидите, скажите, что зво­нила Милли.

Я положил трубку и на мгновение замер, пытаясь про­анализировать смутное и неприятное чувство, вызванное у меня этим звонком. Потом я заметил, что в студии холодно, что холод пробирает меня до костей. Какой-то особенный холод, отдающий пороком и тленом, могиль­ный и в то же время альковный, холод алькова, который стал могилой. Говоря по телефону, я сел, может быть, потому, что был потрясен, услышав голос Чечилии. Я поднялся со стула и вышел в коридор.

Вернувшись в свою студию, я взглянул на телефон и, так как не ждал уже больше никого, понял, что посмот­рел на него, чтобы понять, сколько времени осталось до того утреннего часа, когда мне обычно звонила Чечилия. И сразу же подумал, что думаю об этом в первый раз, и еще понял, что отныне и впредь подобные мысли будут посещать меня все чаще и чаще.

На следующее утро, поразмыслив еще раз о несосто­явшемся визите Чечилии, я пришел к убеждению (вер­нее, заставил себя к нему прийти), что вчерашнее ее от­сутствие никак не связано с нашими отношениями. Я по-прежнему желал расстаться с Чечилией, но не с той, которая меня не любит и не является на свидание, — Чечилия, с которой я желал расстаться, должна была быть в меня влюблена или по крайней мере я должен был быть уверен в том, что она в меня влюблена. И дело тут было вовсе не в той специфической разновидности любви, ко­торая называется par dépit[3]и заставляет нас любить тех, кто нас не любит, и охладевать к тем, кто любит. Нет, просто Чечилия, которая меня любила, казалась мне скучной, то есть как бы несуществующей, в то время как Чечилия, которая меня не любила, обретала в моих гла­зах свойства реальности. Я предпочитал думать, что Че­чилия меня любит, потому что в таком случае мне не надо было пересматривать свое решение с нею расстаться, в то время как мысль о том, что она перестала быть скучной, то есть стала для меня реально существующей, меня пу­гала: я боялся, что этого испытания я не выдержу.

Между тем тут возникала еще одна проблема, вроде бы не очень серьезная, но неприятная: следует ли мне позвонить ей первым или лучше дождаться, чтобы позво­нила она? Обычно Чечилия звонила мне по утрам в одно и то же время, около десяти, чтобы поздороваться и дого­вориться о свидании на вторую половину дня. То есть я мог просто подождать ее звонка, но в то же время я боял­ся, что если она уйдет из дому, не позвонив, то, решив­шись наконец позвонить, я уже ее не застану и весь день проведу в ожидании, которое будет от всей этой неопре­деленности весьма мучительным. С другой стороны, я не мог не заметить, что и в этих моих размышлениях по поводу телефонного звонка проблема представала все в том же виде: я хотел, чтобы Чечилия позвонила мне пер­вой, потому что, сделавшись доступной, она стала бы для меня, как и прежде, несуществующей; если же позвонил бы я, мне пришлось бы думать о ней как о чем-то реаль­ном, потому что в этом случае все становилось ускольза­ющим и проблематичным. В три часа, когда я все еще продолжал это обдумывать, в глубине комнаты зазвонил телефон, его трели — нежные, меланхолические, ирони­ческие — как бы давали мне понять, что все мои размыш­ления, как бы ни были они проницательны, рядом с этим звонком не стоят ровно ничего. Я встал, подошел к теле­фону, снял трубку и сразу же услышал голос Чечилии.

— Ну наконец-то! Где ты был?

Я тихо сказал:

— Тут, в студии. Просто я не сразу услышал.

Наступила пауза, потом она сказала:

— Я не смогла позвонить утром — у нас сломался те­лефон. Значит, как всегда?

Тут я не удержался и спросил довольно резко:

— А вчера? Почему ты не пришла вчера?

Я ждал объяснения, правдивого или лживого, но, в общем, определенного. Вместо этого я услышал фразу, повергшую меня в замешательство.

— Потому что не смогла.

— И почему же ты не смогла?

— Я была занята.

— Ну хорошо, — сказал я в ярости, узнавая в этом ответе редкостное умение Чечилии не сказать правды и в то же время не соврать.

— До скорого.

— До скорого. Чао.

Я тут же заметил, что тот факт, что она позвонила первой, не принес мне ожидаемого облегчения. Да, по­звонила она первой, но благодаря своей уклончивости осталась такой же загадочной и ускользающей, как если бы не позвонила вовсе. Сам этот звонок, который должен был сделать ее в моих глазах зависимой от меня и, следо­вательно, не существующей, не означал на самом деле ничего. А между тем мне надо было как-то с нею расста­ваться, раз уж я принял такое решение.

К тому же надо было еще как-то жить, то есть убить те два часа, которые оставались до прихода Чечилии. Чтобы вам стало понятно снедающее меня нетерпение, скажу, что, не зная, чем заняться, я подумал даже, не вернуться ли мне к живописи после почти двухмесячного перерыва.

Я сказал себе, что, если мне удастся нарисовать что– нибудь на холсте, который до сих пор красовался на под­рамнике, у меня будет одной причиной больше расстаться с Чечилией: ведь я знал, что только живопись сможет за­полнить пустоту, которая возникнет в моей жизни после нашего разрыва. Но мне достаточно было только взгля­нуть на холст, чтобы понять, что я не способен не только что-либо нарисовать, но даже поднять руку, чтобы провес­ти хотя бы штрих. Потому что на тот момент я ощущал себя связанным, хотя и весьма неопределенно, лишь с од­ним предметом, и этим предметом были мои отношения с Чечилией, которые я собирался порвать. Так что же я, черт возьми, смогу нарисовать на этом холсте, который я под­писал в день первой встречи с Чечилией, заявив тем самым, что с живописью у меня покончено навсегда? Чтобы отвлечься, я начал читать Кандинского, страницы, посвя­щенные именно пустому холсту: «Пустой холст. На пер­вый взгляд действительно пустой, безмолвный, безучаст­ный. Словно бы оглушенный. На самом деле вибрирую­щий внутренним напряжением, кричащий тысячью не­слышных голосов, исполненный затаенного ожидания. Немного испуганный, потому что он может подвергнуться насилию. Но послушный. Он охотно исполняет все, что от него требуют, и молит только о снисхождении. Он может привести ко всему, но не все может вынести. Он восхити­телен, пустой холст, он прекраснее многих картин…» и т.д., и т.д. Но тут книга выпала у меня из рук, и я почти бегом вышел из комнаты.

Я знал, куда мне нужно идти, хотя вел меня не разум, а нюх, почти собачий: нюх охотничьей собаки, который ведет ее через леса и поля. С виа Маргутта я свернул на улицу Бабуино и пошел прямо к площади Испании, быс­тро и легко, ловко уворачиваясь от толпы, теснящейся перед витринами, — точно так, как если бы, боясь опоз­дать, спешил на свидание. Так я прошел метров сто, пока впереди не увидел Чечилию. Она тоже шла очень быстро, как человек, который знает, куда идет, и торопится к цели. Сначала я решил было ее догнать, но потом замед­лил шаг и пошел следом. Внезапно я заметил, что никог­да не ощущал ее столь реально существующей, как сей­час, когда собирался ее покинуть; мне нравилось ощу­щать эту реальность и в то же время хотелось понять, почему она открылась мне только сейчас. Я внимательно взглянул на Чечилию, и мне показалось, что я смотрю на нее как будто впервые, и даже воздух вокруг был новым, каким он был, наверное, в первый день творения. Осо­бенности ее внешности вдруг стали заметнее, чем обыч­но, то есть они стали заметнее сами по себе, оставаясь такими независимо от того, смотрел я на нее или нет: курчавое облако каштановых волос, которое не воспри­нималось как прическа, потому что невольно заставляло вспомнить о густом спутанном руне ее лобка; поворот шеи, которой не было видно, но она чувствовалась, гиб­кая и грациозная; длинный мохнатый зеленый свитер, приподнимающийся на груди, пышной и крепкой, кото­рая — я знал — была под ним голой, так что нежные со­ски терлись о грубую шерсть; короткая черная узкая юбка, под которой при каждом шаге перекатывались округлости ягодиц. В общем, все ее тело, казалось, при­тягивало мой взгляд и впитывало его с той же жадно­стью, с какой земля впитывает дождь. Но кроме всех этих внешних форм, которые вдруг бросились мне в гла­за, я впервые за все это время оказался способен уло­вить реальность, так сказать, второго плана: то, что оду­шевляло эти формы, и без того такие живые. Я наконец понял, что это была за реальность: в каждой клеточке ее тела, в каждом движении жила какая-то бессознательная стихийная сила, которая, казалось, и увлекает ее вперед, словно она была сомнамбулой с закрытыми глазами и выключенным сознанием. Именно эта сила и притягива­ла меня и делала Чечилию в моих глазах такой реальной.