— Иваныча свежей печенкой кормить будем?

Показываю в ответ кулак:

— Вперед посматривай!

— А чего смотреть? И так все видно.

Действительно, дом уже показался вдали, выглядывая из воды, как поплавок. Или как корабль с ватерлинией из красного кирпича, разделяющей этажи. Если только бывают корабли под зелеными черепичными парусами. А чего им не быть-то? Вот он, есть, плывет себе по волнам «Летучим голландцем», только встречным сулит не несчастья и будущие крушения, а напоминает об исчерпанном лимите катастроф. И о том, что впереди целая жизнь, зависящая только от нас. Не беспокойся, друг, тебе не будет стыдно за своих жильцов. Обещаю.

И кажется, что он чувствует, понимает и слышит. Подмигивает приветливо окошком Леночкиной комнаты. Нет, это, скорее всего, играет в стеклах отраженное от воды солнце. А жалко… За столько лет свыкся с домом, как можно свыкнуться с живым существом, и он отвечал тем же. Каждый кирпич, каждая доска, каждый гвоздь прошел через мои руки — это выстраданный и выращенный ребенок. Выросший. Благодарный, добрый.

Он должен был достаться детям. Для того и строился новый в деревне, чтобы на старости лет уехать туда да коптить небеса неторопливо и чинно, заведя огородик, десяток ульев да сад на три десятка деревьев. Здесь же земли мало. Как развернешься на двадцати сотках, если душа требует простора? Ну грядки, ну три яблони, десяток кустов, ну прудик с карасями… и все! И гудит по ночам Казанское шоссе. И соседские машины тарахтят под окнами туда-сюда по пять раз в день. А в Дуброво тишина. Была.

— Пап, куда приставать будем?

Спросил… а я откуда знаю? Как будто раньше к нашему дому постоянно причаливали пусть маленькие, но все же речные суда.

— Представления не имею.

— А может, это… на гараже встанем?

Здравая мысль. Делаю небольшой полукруг, чтобы подойти со стороны соседского огорода, и осторожно подаю толкач вперед. Под днищем хрустит шифер. Доски обрешетки, скорее всего, за два года размокли и просто прогибаются под наползающим на них весом. Бум! Немного не рассчитал — упорные рога бьют в стену так, что во все стороны разбегаются мелкие волны, как от брошенного кирпича. Ничего, там в кладке одной арматуры шесть с половиной тонн, позаимствованных на том самом комбинате ЖБИ. Дом попадание трехдюймовки выдержит, не то что это ласковое поглаживание.

Не успели выключиться дизеля, как Андрей уже бросил за борт сходни, те самые, по которым забирались к Иванычу в галерею, и полез вниз. То и дело поскальзываясь на обросшем тиной шифере и искупавшись по пояс, все же добрался до окна, затянутого сеткой от комаров и открытого еще три года назад. Не хочет разбивать стекло, догадался я.

— Готово! — Стоя на подоконнике, он изобразил поклон. — Извините, Ваше Высокопревосходительство, но красная ковровая дорожка теперь исключительно для Каннского кинофестиваля. Остальным — хрен с горчицей.

— Швартов лови, балаболка.

— И куда его девать?

— Вяжи за батарею.

Готово, теперь моя очередь. И горечь какая-то на душе. Хотя, если глянуть с другой стороны, вернувшемуся домой Одиссею повезло меньше. Он застал пьянствующую с гостями жену, а у меня лишь пустота да неподвижное зеркало воды на уровне второй ступеньки лестницы.

— Забирай все это хозяйство, — киваю в сторону стола, на котором стоит покрытый толстым слоем пыли монитор и ящик системного блока.

— Мой тоже прихватим?

— Нет, мля, водяному оставим.

— Понял, чего… — Сын почесал в затылке и опять полез на подоконник, наверное, решил подогнать резиновую лодку.

А я зачем-то пощелкал выключателем, словно надеялся на чудо, и остановился перед дверью в комнату дочери. Эта, в которую влезли через окно, мой рабочий кабинет и библиотека — проходная. Помню, как сердито сопел, сидя за компьютером, когда за спиной то и дело проносились шумные, если не сказать больше, стайки маленьких девчонок. То за куклой, то повисеть на шведской стенке или кольцах, то за губной помадой для покраски когда-то изначально белого кота, то просто так… Сейчас многое бы отдал, чтобы все это вернуть.

Дверь не открывается — разбухла от постоянной сырости. Толкаю сильнее. Поддалась, распахнулась, сильно ударившись об угол книжного шкафа. Ничего не изменилось. Да и чего могло измениться, если уезжали всего лишь на выходные? На столе фотография в рамочке — моя, еще со срочной службы, где старший сержант в сдвинутой на затылок фуражке улыбается, заметно гордясь гвардейским значком и тонкой щеточкой усов, положенных по сроку службы. Три дня до школы прапорщиков, восемь месяцев до Кабульского аэродрома.

Фотокарточка повернута так, чтобы взгляд с нее был хорошо виден с кровати. По обеим сторонам — почетный караул. Два медвежонка, подаренных на девятилетие. Один морпех, в тельняшке и черном берете, другой летчик, в комбинезоне и шлеме. Заберу… если что — ружье выкину, а медведей донесу. Хоть пешком.

За спиной шумное дыхание. Андрей, подошедший тихо и незаметно (или это я не услышал, стоя в каком-то оцепенении?), протиснулся мимо и молча сгреб игрушки. Одну осторожно погладил пальцем по пуговке пластмассового носа и молча сунул за пазуху, вторую протянул мне.

— Спасибо, Андрюш.

Не ответил. Вздохнул и вышел из комнаты. И за это спасибо — за умение молчать в нужный момент.

Забирали все. Все, что хоть когда-нибудь может пригодиться и что выкинем завтра, посчитав ненужным. Постельное белье, пахнущее сыростью и плесенью, одежду из шкафа в спальне, фотографии и старые письма. Даже сняли трубу с бани — хоть и пришлось нырять, но оставлять метровые куски нержавеющей стали посчитали глупым расточительством. Андрей порывался и печку вытащить, но слишком тяжелая, да и жадность стоило немного попридержать. Нам только дай до добычи добраться — даже черепицу с крыши сдерем. Но это уже перебор будет.

Оба компьютера уцелели, несмотря на три зимовки и постоянную влажность. Наверное их делали неправильные китайцы. Не те, что клепали радиостанции. Сын что-то покопался внутри, сняв боковую стенку, поколдовал пару раз матерными заклинаниями, и все заработало, о чем известил «Раммштайн» из колонок. Еще минут пятнадцать с паяльником и проводами, и колокольчики судовых громкоговорителей на мостике рявкнули Вагнеровским «Полетом валькирий».

«РТ-300» уходил в обратный путь. И как у каждого уважающего себя корабля, на корме красовалось название, сделанное золотой краской из найденного баллончика — «Иван Федорович Крузенштерн — человек и пароход».

Деревня Дуброво.

Тремя днями раньше.

В воздухе пахло неприятностями. Точнее — предчувствием крупных неприятностей, вплоть до беды. У мелких запах другой, чуть отдающий полынью и крапивой, а этот… Этот затхлый, но почему-то с примесью крови. Его ни с чем не спутаешь и никогда не ошибешься. Запах был везде — в улыбках попадающихся навстречу односельчан, в их вежливых расспросах и приветствиях; он сочился отовсюду, заставляя болезненно сжиматься сердце, и он же стискивал холодным обручем виски.