– Сожалею, что ничего больше предложить не могу, но только они и остались. Хотите «Читос» или «Доритос», или пакет соленых крендельков, который, сдается, лежит там со времен Британской империи? – предложил мой адвокат.

Посетители не передают нам лично те вкусняшки, которые они покупают для нас, заглядывая в отделение для смертников. Они покупают нам деликатесы – «Фрито-лэйз» или «Кока-колу» в качестве утешительного приза за утрату свободы. И поскольку мы имеем право на эти маленькие калорийные сладости (которые, следует признаться, иногда скрашивают неделю в заключении), ветеранши-надзирательницы сопровождают посетителей до торговых автоматов, берут батончики из автомата, кладут в коричневый бумажный пакет и передают нам, даже не оставляя на них отпечатков пальцев. Если этот инцидент всплывет, они отмазываются, называя это контрабандой.

– Вы не посмотрите, нет ли там шоколадок? – спросила я. – Я бы хотела шоколадку «Три мушкетера».

Стэнстед методично пересчитал вслух двадцатипятицентовики. Один, два, три, четыре. Когда он ушел, вместо его лица передо мной возникла Марлин. Конечно же, она была в том же черном брючном костюме, что и во время прежнего визита, и с монотонной хмуростью на лице.

– Мне кажется, нам пора обсудить то, что произошло, – сказала она, еще не успев сесть. – Хватит тянуть время.

Ни тебе вступительной речи, ни объяснений, ни ленивого взвешивания вариантов, говорить или нет. Вероятно, было бы проще, если б Диксон с самого начала приходила вместо Оливера, пытаясь вскрыть то, что она пыталась вскрыть этим прошением о помиловании. Но, как и все полубоги, она посылала своих шавок выполнять работу за нее. У Пэтсмит не могло быть таких проблем.

– Ты меня слышишь? – повторила Марлин. Ее лицо было резиновым, словно бы несколько лет назад она сделала пластику, а я только что это заметила. Я посмотрела ей за спину, надеясь увидеть Оливера, но он все еще топтался у торговых автоматов. С ним было куда легче говорить о моем отце, чем с его нанимательницей, которая, будем честны, имела куда большие скрытые мотивы, чем «статистика смертных приговоров, отмененных на этом уровне», о чем Стэнстед говорил мне практически при каждом визите.

– Я пытаюсь говорить с тобой, – резко сказала она.

Оливер снова ввинтился в маленькую кабинку.

– Дело в шляпе, – улыбнулся он. – Вкусняшка скоро будет у вас.

Я представила его в черном смокинге с плиссированной рубашкой, чуть помятой там, где он забыл ее прогладить. Но вместо того чтобы подать мне ужин, как в модном ресторане, мистер Оливер Руперт Стэнстед предлагал мне заказанный мной батончик «Три мушкетера».

– Оливер, вы не могли бы немного подождать, мы с Ноа разговариваем? – сказала ему миссис Диксон.

– Нет, – запротестовала я.

– Сядьте, мистер Стэнстед, – приказала Марлин. – Я хотела бы вернуться к тому Новому году, – добавила она, снова удостоив меня вниманием.

Я вздохнула.

– Хорошо.

– Что ты делала тем утром, прежде чем ворваться в ее квартиру?

– Закупалась напитками.

– И?..

– И что?.. – спросила я, повысив тон к концу предложения.

– Закупалась напитками – и что еще?

Но прежде чем я успела подумать над ответом, в мою дверь постучала Нэнси Рэй и протянула мне коричневый пакет.

– Спасибо, – сказала я ей и так же проартикулировала благодарность Оливеру. Тот любезно кивнул.

– Ноа, пожалуйста, сосредоточься на том утре, – потребовала Диксон.

Я взяла шоколадку и надорвала обертку с одной стороны, потянув зубчатый зигзаг, так что появился только кусочек коричневого лакомства. Я была голодна. Темно-коричневая глазурь выглянула из обертки, как головка банана, выбирающаяся из кожуры. Я вгрызлась в твердый шоколад, засунув в рот целый дюйм плитки. Она лежала на моем языке целых восхитительных десять секунд, плавясь от тепла моего тела и растекаясь среди незримых вкусовых бугорков моего языка. Я никогда так не желала этого лакомства…

– Ноа! – приказала Марлин, постучав по перегородке…с…

– Это нелепо. Я не хочу сегодня тратить на это свое время! – возмущалась моя посетительница.

…с того самого времени.

– Нам надо поговорить с вами, – сказал Оливер.

– Ноа! – снова позвала меня Диксон.

Стук по плексигласу был слишком громким. Я чуть не бросила трубку, чтобы остановить их.

– Это пустая трата времени! – На этот раз Марлин набросилась на Олли. – Делай свою работу! Делай, если хочешь сохранить ее!

Но стук продолжался, настойчивый и проникающий, как удары полицейской дубинки.

* * *

Когда я доела шоколадку, то не увидела ни Оливера, ни Марлин. Я снова оказалась в полицейском участке, в крошечной комнатке без окон, без стеклянной стены, отгораживающей меня от пустого стола. Мои руки были скованы, глядя друг на друга, как сконфуженные дети у дверей директора. Под серебристыми браслетами, надетыми поверх моего любимого «теннисного браслета», виднелись красные полоски кожи – еще одно жестокое предсказание моего будущего. Мой правый, промокший от крови рукав был скрыт под пальто. Думаю, вряд ли кто это заметил.

Дверь скрипнула.

У меня упало сердце.

Человек средних лет с козлиной бородкой вошел в комнату. Он был в джинсах и консервативного стиля рубашке. У него не было ни жетона, ни именного бейджа; на лбу спортивные солнечные очки, словно он только что пришел с пляжа, хотя стояла зима, была середина ночи, и мы находились в Филадельфии.

– Ноа Синглтон? – спросил он.

Я помедлила, прежде чем кивнуть.

– Моя фамилия Вудсток. Я детектив, назначенный расследовать это дело. Вы понимаете меня?

Мои глаза обшаривали комнату. В ней было зеркало и маленькая черная круглая штуковина в углу потолка. Именно в ней записывалось все, что я говорила, что делала, каждое мое движение, каждый мой злобный взгляд. В тот момент на ней не горела красная точка.

– Я бы хотела адвоката, – сказала я ему. – У меня есть право на адвоката.

– Хорошо, если вы так этого хотите.

Офицер Вудсток встал с кресла и оставил меня в комнате одну. Он вернулся через пять часов.

Я ждала.

Я терпеливо ждала.

Я ждала прихода моего адвоката – любого адвоката, – назначенного государством, копеечного, или из крутой фирмы.

Я ждала, чтобы сделать свой единственный звонок – моей матери.

Я ждала, что она приедет той же ночью, но мать неделю не могла купить билет на самолет, чтобы увидеть меня. Она смертельно боялась летать. Она была уверена, что самолет внутреннего рейса могут угнать. Такое было год назад, и моя мать отказывалась летать внутренними рейсами, лишь один раз совершив перелет от Бэрбенка до Онтарио на кастинг к рекламе шампуня.