его простираются еще быстрее и вот уже достигают края равнины, ствол тянется к небесам, проворно пускает толстые ветви и сучья из серебра, золота, меди, бронзы, тень дерева закрывает стены аббатства, падает на холм и на пруд, на свинарник и на овчарню. Из последних разлапистых веток толщиною с руку Мари пробиваются широкие листья, как паруса, и на срединной жилке каждого листа вытиснен белый крест. Теперь на дереве распускаются цветы, огромные белые колокольчики выше самых высоких женщин, цветы раскрываются, в них, словно тычинки, висят вверх ногами обнаженные девушки, к щиколоткам их привязано по волоску, достающему почти до земли. Одни цветы остаются, другие облетают, лепестки осыпаются на землю, девушки изгибаются, превращаются в плоды, вокруг них набухают семяпочки, красные, как карбункулы, зеленые, как изумруды. Почки так разрастаются, что в конце концов под их тяжестью ломаются ветки, почки падают на землю, раскалываются от удара: внутри безликие женщины, они с трудом садятся в снежистой мякоти.

А потом лихорадочный рост прекращается, плоды-женщины и цветы-девушки оборачиваются на восток, прислушиваются, прыгают обратно на дерево, оно втягивает в себя ветви, цветы, плоды и листья, скрывается в яме, из которой росло, и яма с глухим рокотом смыкается, мир вновь оживает, дует ветер в пронизывающей прохладе, снова слышны голоса монахинь. Хор новициаток репетирует. И с их голосами видение исчезает.

Аббатиса Мари легко взбегает в свою тесную, жарко натопленную келью, где приоресса Тильда пишет письма, а субприоресса Года составляет родословные монастырской скотины, чтобы не было кровосмешенья. Они заговаривают с Мари, но их голоса растворяются в воздухе. Она берет книгу и, записывая, все понимает.

Святая Дева повелевает Мари начать строительство дома для аббатисы, пусть лабиринт и опустошил их казну. В видении ей явили путь. Помимо больших покоев для аббатисы и просторной залы для ведения дел обители там будут комнаты для пансионерок, богатых дам, решивших под старость вести жизнь праведную, дав монастырю за собой значительное приданое. Там будет обширная светлая комната для переписывания рукописей, ибо это занятие, начатое лично Мари, тогда молодой приорессой, приносит обители наибольший доход, хотя поначалу слух об этой затее передавали друг другу женщины по секрету: многие полагают, что женщинам не пристало переписывать тексты, тем более богодухновенные, и вообще сомневаются, умеют ли женщины писать. В новом доме будет лучшая классная комната и отдельная спальня для младших облаток, достаточно вместительная, чтобы за круглую сумму обитель принимала дочерей благородных фамилий, учила чтению, письму и языкам, дабы засеять округу грамотными девушками и женщинами, которые до конца своих дней останутся преданными аббатству. Мари сумеет с помощью уговоров собрать нужные средства и начать строительство, а закончит его на серебро от учащихся и пансионерок.

Быть может, дерзает помыслить Мари, если дом окажется достаточно удобным и достаточно красивым, Алиенора захочет поселиться у них, а не в Фонтенвро.

По́лно, сердито одергивает себя Мари, подобная близость к этакому сиянию тебя погубила бы.

Приоресса Тильда, тревожно нахмурясь, глядит на Мари. Боюсь, это новая затея, негромко говорит она Годе.

А я скучаю по работе в лесу, отвечает на это Года, насколько мне позволяли там поработать, ведь чаще мне приходилось сидеть с полоумными сестрами, а это несправедливо, но кто же, если не я, позаботится о курях, поросях, коровах, козах, гусях и прочих, ведь я, как никто, умею ладить с животными. Жаль, что теперь монахини доедают фримартин одну за другой. Я обнимаю их крупные морды, шепчу им на ухо молитвы, прежде чем полоснуть их ножом по горлу. Наверняка им легче принять смерть от руки не кого-нибудь, а самой субприорессы. И Года хвастливо вздергивает подбородок.

Мари заканчивает писать. Слова вновь проникают в ее уста. Позовите Вульфхильду и Асту, тихо говорит она.

Года смотрит на Мари, и от увиденного ее похожее на мушмулу лицо меняется. Года чтит тайновидцев; она вскакивает и со всех ног мчится исполнять приказ. Тильда прижимает руки к груди и в отчаянии повторяет: как же это, как же, как же.

Тем же утром после встречи с монахинями Мари входит в калефакторий близ кухни, где на табуретах сидят монахини и, бормоча еле слышно, читают книги. Из всех насельниц обители про себя читает одна лишь Мари, и Года, застав ее с книгою, всякий раз с трепетом пеняет ей: это-де ведьмовство. Но если не может быть умно́го чтения, откуда взяться уму? С этой мыслью Мари представляет ледяную пустыню в голове субприорессы.

Исполняющие послушание рассажены по чинам, младшие облатки дрожат, они дальше всего от огня, ближе всего к холоду. Мари закрывает дверь, но не идет к очагу, дерево холодит ей спину. Она сделает шаг вперед, и монахини услышат о новой затее, она поделится с ними дарованным ей видением, Мари наслаждается им. Водянистый свет льется в окна, косые его лучи освещают дыхание читающих вслух монахинь, поднимающееся дыхание серебрится, потоки слов зримы, слово становится духом, излетая из уст. В калефактории тихий приятный гул, не прерываемый молчанием, голоса переплетаются так красиво, что кажется, будто это не гобелен, сотканный из отдельных нитей, а цельный лист сусального золота. Монахини склоняют головы над книгами, слова их бледно сияют, и Мари осеняет: обитель – улей, и все ее добрые пчелы работают дружно, в смирении и благочестии. Эта жизнь прекрасна. Эта жизнь с ее монахинями полна благодати. Мари возносит благодарственную молитву Пресвятой Деве. И ступает вперед, монахини отрываются от чтения, глядят на нее, видят в Мари отблески сияния причудливого видения женского древа, ниспосланного ей, и отблески эти отсветом пламени ложатся на их лица. Мари рассказывает им о новейшем видении.

Ночью приоресса Тильда плачет, лежа в постели: если ей снова придется работать за всю обитель, она умрет, думает Тильда, но плачет беззвучно, чтобы не потревожить сестер.

Асте снятся стрельчатые арки, контрфорсы наподобие тех, что она видела в детстве у того поразительного, дерзновенного собора на острове в Париже, с высокими окнами, величественного масштаба, говорили, что его фасад уставят скульптурами, покрытыми толстым слоем блестящей краски, Аста обдумывает, взвешивает, высчитывает вес и так увлекается, что не спит неделю. Однажды, лет девяти-десяти, она убежала от няньки и целый день с удовольствием бродила по строительной площадке собора, задавала вопросы рабочим, дивилась, разинув рот, перепачкалась каменной пылью и грязью, пока наконец исступленная нянька не выволокла ее за ухо на улицу: няньку лапали, щипали, один раз она угодила в вонючую кучу свиного навоза, пока искала свою подопечную.

Вульфхильда едва не до света