Тюфяев больше помалкивал. Он вступил в должность месяц назад и не мог знать всех здешних обстоятельств.

Из тюрьмы поехали в богадельню Приказа общественного призрения. Здесь внимание государя привлек солдат Савельев, помешавшийся на том, что ему не выдали жалованье за три года. Государь распорядился удовлетворить претензию этого несчастного.

“Пускай хоть полчаса будет доволен”, – сказал он Тюфяеву, рискнувшему заметить, что это не надолго его успокоит.

Государю нравится нарушать расписание. Его ожидали в гимназии, а он изъявил желание посетить гауптвахту, напрасно думая свалиться туда как снег на голову. В Перми знали о посещении им гауптвахты в Екатеринбурге и на всякий случай приняли меры. Я понял это, едва мы туда прибыли. Забор был недавно покрашен, двор выметен и присыпан песком. Надворные строения сияли свежей побелкой.

День был холодный, но ясный. Ружья построенного для встречи караула пускали солнечных зайцев по теневой стене гауптвахты, но внутри, должно быть, всё было не так хорошо, иначе арестантов не вывели бы из помещения наружу. Их оказалось всего трое. Они в ряд стояли возле крыльца, и, когда караул отвечал на приветствие государя, правый из них присоединил голос к солдатскому хору. Я понял, что он-то мне и нужен.

От ворот до крыльца государю нужно было пройти шагов тридцать. Шли неспешно, и я представил, каким видит его Мосцепанов – маленький твердый рот, лучистые глаза с обещанием последней истины в первом же произнесенном их обладателем слове. Лицо обветрилось в полуторамесячном странствии, исчезла дающая столько пищи для кривосудов зыбкость черт. Шаг легок, спина пряма, словно не он сегодня за завтраком, не доев овсяную кашу, хотя за искусство в ее приготовлении сам же накануне пожаловал повару красненькую, швырнул ложку в тарелку и сказал: “Смерть на рассвете забирается к нам в постель”. Так говорят о нахальстве любимой кошки, которую нельзя просто ухватить за шкирку и скинуть с кровати.

Остановились перед арестантской троицей. Мосцепанов занимал в ней место справа. Левым был ополоумевший от величия минуты немолодой господин в офицерском сюртуке без эполет, с него и начали.

“Женоубийца”, – охарактеризовал его Баранов и умолк в неуверенности, нужно ли продолжать. Восходящей интонацией в конце слова он дал понять, что знает больше, чем сказано.

Государь кивком поощрил его говорить дальше. Оказалось, что убийство совершено без всяких к тому причин, спьяну, вот почему убийца содержится не в тюрьме, а на гауптвахте.

Преступники такого сорта у нас считаются заслуживающими снисхождения, но государю чужд этот предрассудок. Он холодно заметил, что предоставляет суду решить участь виновного и, ни о чем не спросив его самого, переступил вправо, к стоявшему в центре лекарю Неплодову, уличенному в даче фальшивых свидетельств и торговле казенным имуществом. Детали его афер государя не заинтересовали. Он жестом остановил докладывавшего о его винах Баранова и сделал еще шаг вправо – к Мосцепанову.

Едва женоубийца с лекарем выпали из поля его зрения, они как физические тела словно бы перестали существовать. Стоило государю отвести от них взгляд, у меня на глазах оба стали терять материальность, расплываться, таять. Иногда я чувствую, как что-то подобное происходит со мной. Я живу, пока государь на меня смотрит.

Из следственного дела Мосцепанова я узнал, что мы с ним ровесники, то есть ему на десять лет меньше, чем государю, но выглядел он, скорее, как его сверстник, а не мой. Лоб и щёки у него были изборождены морщинами, как бывает у людей, сменивших в жизни много занятий – каждое оставляет свою борозду. Голубенькие детские глазки плохо сочетались с отечными подглазьями.

“Отставной штабс-капитан Мосцепанов. Осужден за ложные доносы на управителей Нижнетагильскими заводами”, – доложил Баранов тем же, как и в первых двух случаях, тоном глубочайшего сожаления, что в подведомственной ему губернии есть такие люди.

Вопрос, много ли было доносов, привел его в замешательство, но Тюфяев не затруднился назвать их приблизительное число: более двадцати. Отсюда я вывел, что дело Мосцепанова ему известно. Очевидно, Аракчеев, не полагаясь на мое обещание раскрыть тайну этого штабс-капитана, для верности поручил то же самое своему протеже. Успел он ее выведать или нет, я не знал.

“И все двадцать – ложные?” – не поверил государь.

“Все его жалобы рассматривались в установленном порядке, и ни одна не подтвердилась”, – отвечал Тюфяев.

Государь перевел взгляд на жалобщика. Тот силился встать перед ним во фрунт. Неловко было смотреть, как он таращит слезящиеся глаза и молодецки выпячивает грудь. Я обратил внимание, что стопа левого сапога у него меньше, чем у правого, и соотнес это с упомянутым в его аттестации увечьем – утратой пальцев на ноге.

Тюфяев, между тем, обстоятельно, с ненужными подробностями, которые из провинциальных чиновников лезут, как клопы из щели, рассказывал, что еще при губернаторе Криднере все доносы Мосцепанова исследовались комиссией от губернского правления с включением в нее депутатов духовной и горной стороны и найдены безосновательными.

“Для чего же он их писал?” – перебил государь.

“Чтобы управляющему напакостить, – объяснил Тюфяев. – Управляющий Сигов за матерное сквернословие отставил его от должности учителя в заводском училище”.

Тут-то я и услышал неожиданно высокий для такого телосложения голос Мосцепанова.

“Истину наименовали ябедой, а ложь облекли одеждою истины”, – сипло выговорил он заранее, видимо, припасенную фразу, уж слишком гладко при своей корявой изысканности сошла она у него с языка.

Никто, тем паче арестант, не смеет раскрывать рот при государе, пока тот к нему не обратится. Все замерли, но, как я и ожидал, дерзость Мосцепанова не возымела последствий.

Спокойно, как если бы ничего экстраординарного не произошло, государь осведомился у Тюфяева, каково решение суда, и, узнав приговор, с сомнением покачал головой: “Если вина заключается только в доносах, хотя бы и ложных, не слишком ли сурово?”

“Не в них одних. Виновен в содомском грехе, силой понуждал учеников к сожительству”, – отрапортовал Тюфяев, подтверждая мою догадку о том, что без указки Аракчеева вряд ли в первые недели губернаторства у него дошли бы руки до 1672 листов этого дела.

Мосцепанов к нему и головы не повернул. Его взгляд был устремлен вниз, но не потому, что он не смел поднять глаза на государя. Он смотрел ему на ноги, и не просто смотрел, а сравнивал одну с другой. Веки у него чуть подрагивали, выдавая движение ходивших под ними из стороны в сторону глазных яблок. Особое чутье, возникающее у меня рядом с хозяином моего сердца, подсказало мне, что интерес Мосцепанова вызвал правый сапог государя с надетой под ним повязкой с мазью. Как у него самого, он был больше левого, пусть не по длине стопы, а по толщине голенища.

Казалось, Мосцепанов заворожен открывшимся ему подобием. Взор его увлажнился сильнее, но это была уже не та влага, что пару минут назад мутными, как у больных птиц, слюдяными наплывами копилась у него в углах глаз. Сейчас в них блестела чистая слеза умиления и благодарности судьбе за счастье видеть себя похожим на монарха. Оба они были уязвлены миром. Два непарных сапога чудесным созвучием отозвались в его душе.