Она знала толк в нарядах, внимательно сама следила за парижской модой и велела в Париже содержать людей, следивших за капризами моды и доставлявших модные материи и изделия из них в Петербург. Со знанием дела она давала указания портным, какого фасона шить ей платье, какие пришивать пуговицы. В записочке, датированной 1747 годом, императрица велела изготовить платье «из самой лучшей пунцовой тафты» и немедленно прислать в имение графа А. Г. Разумовского Гостилицу.

В 1751 году императрицу уведомили о прибытии в Петербург французского корабля «с разными уборами дамскими», и она велела «тафты разных сортов и галантереи всякие золотые и серебряные… с купцом сюда (в Петергоф. — Н. П.) прислать немедленно». Если что-либо из товаров продано; то их «отобрать и деньги заплатить и все прислать ко мне». Исключение составляла супруга саксонского посла — купленные ею товары велено было не отбирать.

В июле того же 1751 года записка с угрозой: если купец не выполнит повеления, «то он несчастлив будет, и кто не отдаст. А я на ком увижу, то те равную часть с ним примут». В записке перечислены фамилии модниц, у которых надлежало отобрать купленный товар: у супруги Семена Кирилловича Нарышкина и сестры ее, а также у обеих Румянцевых.

Особую привязанность Елизавета Петровна испытывала к офицерским мундирам — она числилась капитаном лейб-кампании и полковником всех гвардейских полков. 30 ноября 1745 года лорд Гиндфорд доносил в Лондон: «Ваше превосходительство не может вообразить себе, как офицерский мундир шел к императрице. Я уверен, что всякий, не знающий ее по виду, принял бы ее за офицера, если бы не нежные черты лица». Екатерина II тоже отметила привлекательный вид императрицы в мужском наряде. Елизавета знала, что, несмотря на то что ей уже за 35 и она утратила прежнюю стройность, полнота не уродовала ее внешность, а мужской наряд подчеркивал ее привлекательность.

Чтобы получить удовольствие от устремленных на нее завистливых глаз придворных дам и тайных вздохов кавалеров, она изобрела специальный маскарад, называвшийся «метаморфозой», на который дамы должны были являться в мундирах, а мужчины — в женском наряде. Можно представить, сколь недоброжелательно встретили этот каприз императрицы немолодые дамы. Если мужчинам удавалось скрыть непомерных размеров животы и кривые ноги в фижмах широкого и длинного платья, то уродливые фигуры дам, несмотря на использование корсетов, до предела уменьшавших размер талии, видны были с первого взгляда.

Принуждение придворных дам и супруг вельмож являться на бал в мужских костюмах, равно как и кавалеров в дамских, относилось к таким же капризам императрицы, как и ее повеление дамам сбрить волосы на голове. Об этом эпизоде рассказала Екатерина II: «В один прекрасный день императрице нашла фантазия велеть всем дамам обрить головы. Все ее дамы с плачем повиновались, императрица послала им черные, плохо расчесанные парики, которые они были принуждены носить, пока не отросли волосы». Основанием для подобного повеления послужило использование императрицей непригодной к употреблению краски для собственных волос, в результате чего она лишилась пышных волос каштанового цвета. Раз голова государыни оказалась обезображенной бритвой, то ее примеру, как она полагала, обязаны были следовать дамы, которым не дозволялось выглядеть эффектнее.

По словам Далиона, Елизавета и на пятом десятке лет «все еще прекрасна», а лорд Гиндфорд считал ее «достойной обожания всего света» И добавлял: «Несмотря на ее толщину, когда ей уже было за сорок лет, Елизавета сохранила удивительно прелестную фигуру, особенно грациозную в мужском костюме. Ни на кого другого не хотелось смотреть, когда императрица была в комнате».

То, что императрица была неотразима в мужском костюме и была царицей бала, отметила и Екатерина II: «Она танцевала в совершенстве и была одинаково грациозна в женском и мужском костюме. Я однажды смотрела на придворном балу, как она танцевала менуэт, в последнем костюме…» Именно поэтому она предпочитала всем забавам маскарады, по два раза в неделю устраиваемые при дворе.

Как и раньше, она была нетерпима к дамам с привлекательной внешностью. С годами, когда красота Елизаветы блекла и никакими румянами и белилами нельзя было скрыть увядавшую привлекательность, она проявляла неприязнь к придворным, главным достоянием которых была молодость. Екатерина II писала: «…моя дорогая тетушка была подвержена такой мелкой зависти не только в отношении ко мне, но и в отношении ко всем другим дамам, главным образом преследованию подверглись те, которые были моложе, чем она».

Главу резонно завершить оценками деловых свойств императрицы, относящимися к последним годам ее жизни. Их две, обе принадлежат перу французских дипломатов Л’Опиталь и Фавье. Л’Опиталь писал: «…о пятидесятилетней женщине, которая думает более о том, чтобы нравиться, а не управлять государством, и которую скорее огорчает находка новой морщины на своем лице, чем поражение ее армии. Она всячески старается благодаря искусственным мерам сохранить свою умирающую красоту. Она посвящает на это бесконечно много времени, и можно до нее иметь доступ, только когда внешность и туалет вполне одобрены зеркалом и окружающими ее женщинами. Появляясь публично, ее величество всегда поражает своей видной наружностью и роскошным костюмом. Пудра, громадные фижмы, драгоценная диадема и вообще все роскошные подробности ее туалета рельефно выделяют ее благородную осанку и естественную прелесть черт ее лица. С улыбкой на устах она переходит от группы к группе и обращается ко всем, в особенности к женщинам, с тем любезным добродушием, которое составляет основу ее характера».

Л’Опиталь ограничился описанием внешности императрицы и ее усердия сохранять свою увядаемую красоту. Фавье оставил более глубокое проникновение в характер императрицы и жизнь ее двора. Сочинение Фавье было составлено годом позже, но какие разительные перемены он обнаружил как во внешности императрицы, так и в ее поведении. Лишь одна черта ее натуры не претерпела изменений — отвращение к делам.

Столь подробное изложение пристрастий императрицы к увеселениям и нарядам не должно вызывать раздражения — цель его состоит в том, чтобы показать, как распоряжалась своим временем императрица, и подчеркнуть отличие ее поведения на троне от поведения ее отца. В этом плане она даже уступала Анне Иоанновне, ибо за ней все же не гонялись министры, как за Елизаветой Петровной, чтобы она, не глядя, поставила свою подпись под документом. У Елизаветы Петровны отсутствуют и указания на дни приема министров: у Анны Иоанновны они хотя и не соблюдались, но все же были обозначены.

У Елизаветы Петровны существовала еще одна забота, отнимавшая немало времени, а иногда и отключавшая от привычного ритма жизни. Императрица, как известно, отличалась необыкновенной набожностью, намного превосходившей набожность ее деда — царя Алексея Михайловича. Ее набожность в иные годы приобретала черты религиозного фанатизма, оказывавшего огромное влияние на церковную политику того времени, о чем подробнее будет рассказано в соответствующем месте.

Частые посещения придворной церкви и присутствие на службе, продолжавшейся часами, дополнялись затратой времени на не менее продолжительную подготовку к выходу: на одевание, прическу, придание лицу свежести после бессонной ночи. Однако затраты времени на богослужениях не шли ни в какое сравнение с тем временем, которое императрица отдавала пешим походам в Троице-Сергиев монастырь, — во время пребывания в Москве в летние месяцы она непременно совершала один, а иногда и два похода, чтобы поклониться праху Сергия Радонежского и замолить греховные поступки. Навестила она монастыри в Звенигороде и Тихвине.