Английский посланник Э. Финч в донесении от 5 августа отмечал, что «заговор» скорее построен на «некоторых суждениях против правительства, из которых сделаны злостные выводы, чем на каком-либо действительном замысле против царицы». По мнению Финча, следственная комиссия сочла несолидным привлечение к суду «двух старых сварливых женщин и двух-трех молодых развратников и впутала в это дело маркиза Ботту, который был очень близко знаком с упомянутыми дамами». Общий вывод англичанина: «В заговоре больше интриги, чем действительности». С точки зрения здравого смысла и, быть может, английского уголовного права обвинение в заговоре представляется неубедительным, но приговор вполне соответствовал Уложению 1649 года и Уставу Воинскому 1716 года, которыми руководствовались судьи при определении виновности и меры наказания.

Дело Лопухиной, возможно, не приобрело бы такого значения, если бы не позиция самой императрицы, которая часто принимала важнейшие решения, следуя собственным эмоциям. Красавица Наталья Федоровна, как и Елизавета Петровна, блистала на балах и маскарадах и не уступала императрице в умении танцевать. Рассказывают, что Лопухина, вопреки повелению императрицы, появилась при дворе в розовом платье и с розами в волосах. Право носить платье светлых тонов и особенно полюбившегося ей розового, как и пользоваться розами, присвоила себе императрица. Разгневанная на ослушницу Елизавета послала за ножницами, отрезала розы и нанесла ей несколько пощечин. Ненависть подогревалась еще и тем, что любовником Лопухиной был Левенвольде, причастный к организации слежки за цесаревной при Анне Иоанновне и Анне Леопольдовне.

Понес наказание и маркиз Ботта, правда, после некоторых препирательств с русским двором. В Вене ни двор, ни королева Мария Терезия не допускали мысли о причастности посла к заговору. Однако императрица настаивала на том, что он достоин «наказания за предерзостные и возмутительные разговоры и советы против нашей особы и величества, причем он был не только участником, но и главнейшим руководителем». Ради сохранения союза Вена пошла на уступки, и Ботта стал жертвой этой уступки — его заточили в крепость.

Не достиг цели организатор интриги Герман Лесток, добиться опалы вице-канцлера ему не удалось, напротив, после разоблачения Шетарди Бестужев настолько укрепил свое положение, что отнял у своей должности приставку «вице», став полноценным канцлером. Даже его брат, супруг осужденной Бестужевой, во время следствия оказавшийся в опале, был возвращен ко двору, и, по словам Финча, императрица намеревалась использовать его в качестве посла в Берлин или Гаагу.

В том же 1743 году была предпринята еще одна попытка освободить трон от Елизаветы Петровны, на этот раз не для Иоанна Антоновича, а для племянника императрицы Петра Федоровича. Предпринял ее проигравшийся в карты пехотный подпоручик Иосиф Батурин в надежде на то, что новый император щедрыми пожалованиями выручит его из беды. Для реализации своего замысла Батурин намеревался привлечь не только военных, но и фабричных рабочих, которых собирался подвигнуть к бунту. С Петром Федоровичем организатор заговора познакомился при довольно странных обстоятельствах.

Летом 1743 года Батурин уговорил егерей, сопровождавших великого князя на охоте в подмосковных лесах, попросить у него разрешения встретиться с ним. Петр Федорович согласие дал и однажды увидел человека, стоявшего на коленях перед ним и утверждавшего, что он, Батурин, признает его одного своим государем и готов выполнить любое его поручение. Наследник престола счел благоразумным пришпорить коня и умчаться подальше от греха.

Неудача не обескуражила Батурина. Он вновь обратился к егерям с просьбой сообщить великому князю о готовности фабричных поднять бунт, в котором примут участие батальоны Преображенского полка и лейб-кампанцы. Недоставало самой малости — «знатной суммы» денег, которую подпоручик надеялся получить от Петра Федоровича. План Батурина был предельно прост — всех служителей дворца взять под стражу, фаворита Разумовского с его сторонниками перебить, а свергнутую Елизавету держать под караулом до тех пор, пока не будет коронован Петр Федорович. Если архиереи откажутся от коронации, то их всех надлежало изрубить.

Батурин похвалялся перед сообщниками: «У меня уже собрано людей тысяч тридцать, да еще наготове тысяч с двадцать; будут нам помогать и большие люди: граф Бестужев, генерал Апраксин». Но и на этот раз великий князь отделался молчанием, никаких денег Батурин от него не получил. Тогда он решил добыть средства мошенническим путем. Назвавшись обер-кабинет-курьером, он отправился к купцу Ефиму Лукину и объявил ему, что прислан от великого князя с приказом взять у него пять тысяч рублей. Лукин, разумеется, требуемых денег не дал. Батурину ничего не оставалось, как снова отправиться к великому князю. На этот раз он написал латинскими буквами записку, в которой изложил план действий и сообщил, что у него пятьдесят тысяч сторонников.

Батурин вместе с сообщниками оказался в Тайной канцелярии. Ему определили пожизненное заключение в Шлиссельбургской крепости, а подпоручика Тыртова и суконщика Кенжина, на долю которых выпало поднять фабричных на бунт, было велено отправить на поселение, в Сибирь.

Эпизод, связанный с именем Батурина, еще с меньшим основанием, чем дело Лопухиной, можно назвать заговором. Эго скорее плод действий либо авантюриста, либо психически больного человека, смутно представлявшего, чем могла закончиться мистификация. Не приходится, однако, сомневаться, что эпизод оставил неприятный осадок у беспечной императрицы.

Едва ли не самый значительный удар Брауншвейгской фамилии нанесло не дело Лопухиных, а Фридрих II — Елизавета Петровна хотя и недолюбливала прусского короля, но его совету вняла. 9 января 1744 года Салтыков получил именной указ: «Понеже мы намерены принцессу Анну с мужем и с детьми перевести в Оранненбурх, для чего велели подводы изготовить на Псков, Смоленск, Калугу, Туму и Скопин, и в оном Оранненбурхе крепостное и жилое строение уже исправляют…» Причин переезда указ не объявлял, как и умолчал о том, почему принцессу с ее детьми, ее сына Иоанна с мамками и его отца надлежало везти каждого в отдельной повозке.

Указ означал ужесточение содержания заключенных. Женское любопытство императрицы заставило ее взяться за перо, чтобы запросить у Салтыкова, как отреагировали заключенные на этот указ: «Каковы они при том являлись: печальны ли или сердиты или довольны». Салтыков уведомил Елизавету, что они по объявлении указа, «вышед в другой покой, много плакали», но через четверть часа успокоились и покорно без «сердитого вида» расселись по своим повозкам.

Караван из 150 повозок выехал из Динамюнде 31 января. Из-за не совсем оправившейся после родов принцессы двигались крайне медленно и прибыли в Ранненбург только 6 марта. Ужесточение режима выразилось в том, что семью, как и во время пути, содержали в трех отдельных покоях, к каждому из которых был приставлен отдельный караул.

Пребывание ссыльной семьи в Ранненбурге было кратковременным. 27 июля 1744 года был получен указ перевезти ее из Ранненбурга в Архангельск, а оттуда на Соловки. В инструкции камергеру барону Корфу, которому поручалась перевозка, ссыльных надлежало везти в ночные часы. В пути и на месте ссылки их надо было содержать, «чтоб в потребной пище без излишества нужды не было», но «как в дороге, так и на месте стол не такой пространный держать, как прежде было, но такой, чтоб человеку сыту быть».