– Что с тобой творится, черт побери? – с ходу спросила Вероника, а когда Кэт попыталась объяснить, в ужасе пожала плечами. – Так почему же ты до сих пор здесь? Ради бога, уезжай, Катрин! Этот человек тебя медленно убивает. А вдруг у тебя будут дети от него?

По щеке Кэт медленно стекла слеза.

– Да понимаю я… Шесть месяцев назад у меня был выкидыш. И Оливье обрадовался.

Она расплакалась, стала утирать слезы кулаками и раскачиваться на стуле. Ей было все равно, видит ее кто-то или нет.

Через какое-то время она сказала:

– Иногда мне хочется, чтобы он меня ударил. Чтобы я все поняла окончательно. Наверное, я этого заслуживаю.

Вероника резко откинулась на спинку стула – как будто кто-то ударил ее. Потом они долго молчали.

Кэт не ушла от Оливье ни в тот день, ни на той неделе, но произнесенные слова будто начали материализоваться. Взгляд Вероники – изумление, жалость, едва заметное отвращение… Примерно так могла Кэт описать реакцию подруги, которая стала для нее чем-то наподобие звонка будильника.

Когда все было кончено, Кэт смогла увидеть, как сильно ей повезло. Она ушла от Оливье раньше, чем он успел еще глубже затянуть ее в трясину. Столько воды утекло под мостом – и не под одним мостом, что теперь она никак не могла позвонить бабушке и все объяснить. Бабушке – которая так гордилась Кэт, которая вырастила ее, чтобы она стала собой, а не такой, как ее мать.

В последний раз Кэт виделась с Мартой перед Рождеством год назад, когда та приезжала за рождественскими покупками и «чтобы повидаться с тобой, милая, потому что у меня такое чувство, будто я ничего не знаю про твою жизнь».

Они встретились на площади Абесс и ели утиные ножки конфи[56] в бистро с темно-красными стенами. Все было совсем не так, как раньше. Очень многого Кэт теперь не могла рассказать бабушке. С ней произошло нечто очень значительное, и в процессе этого она была вынуждена всех от себя отсечь, чтобы справиться со случившимся.

О себе Кэт старалась говорить как можно меньше. После бистро они уныло ходили по магазинам, а потом Марте вдруг пришла пора отправиться на вокзал, и она уехала. Однако перед этим она долго держала Кэт за руку своей рукой, затянутой в перчатку, и прошептала ей на ухо: «Мы всегда рядом, когда понадобимся тебе, милая».

В тот момент желание выговориться чуть было не взяло верх. Кэт мучительно хотелось поплакать на плече у бабушки, рассказать ей об Оливье, о Люке, о мадам Пулен, о том, что у нее ничего не осталось и порой нет денег на ланч, а иногда она незаметно крадет в бистро хлеб. Теперь она все делала неправильно и не могла просто взять и изменить что-то одно. Заново нужно было начать все, чтобы иметь хоть какую-то надежду распутать нити в клубке собственной жизни.

Но в эту роковую секунду Марта отвела взгляд и посмотрела на часы.

– Мне пора, милая. У тебя точно все хорошо? Скажи! Ты же мне всегда все говоришь, правда?

– Да, да. – Кэт поцеловала бабушку еще раз и увидела, как гаснет в конце туннеля крошечный лучик света. – Пожалуйста, не волнуйся за меня. Разве можно быть несчастной, живя здесь?

Быстро летящие по небу декабрьские тучи, мерцающие золотистые огоньки рождественских гирлянд в сгущающихся сумерках, величественные башни Нотр-Дама, гудок прогулочного парохода внизу, когда Кэт провожала взглядом Марту, спешившую к метро… Она повернула к дому, вновь оставшись одна. Слишком много времени прошло, слишком многое изменилось. Она никогда не сможет вернуться. Такова ее жизнь – сама она ее выбрала или нет.

На следующий день, ближе к вечеру, Кэт вошла в бар «Георг», рядом с улицей Шаронн. Несмотря на нежелание сюда возвращаться, ей нравился одиннадцатый округ. Здесь жили настоящие парижане, семьи – и это напоминало ей о более счастливых временах в ее жизни.

Кэт помахала рукой Дидье, хозяину бара, и села на табурет у стойки.

– Ça va, Catherine?[57] – Дидье протирал кофейные чашки. Он не выразил никакого удивления, увидев Кэт по прошествии трех лет. – Un café?[58]

– Non, merci[59], – ответила Кэт по-французски. – Дидье, я вчера получила мейл от Оливье. Он написал, что у тебя конверт для меня.

Дидье кивнул:

– Да.

И продолжил полировать кофейные чашки.

– Ну так… могу я его получить? – спросила Кэт.

– Он в большой печали, Катрин, – сказал Дидье. – Ты была слишком холодна.

Кэт медленно зажмурилась.

– Ага, – произнесла она и кивнула, представив себе, что сворачивается в крошечный шарик, как мокрица, – чтобы ее нельзя было ни увидеть, ни ранить. «Думай только о том, что ты должна сделать».

Дидье запустил руку под холодную мраморную крышку стойки и вытащил квадратный конверт из коричневой бумаги. Конверт был пухлый.

Кэт недоуменно посмотрела на него.

– Мне? – спросила она, заранее зная ответ.

Ее имя было написано на конверте слишком знакомым почерком.

– Да.

– Значит, ты с ним виделся? – спросила Кэт.

– Я ездил в Марсель на джазовый фестиваль. Он спросил, не помогу ли я. Ну, и я с радостью согласился.

Дидье придвинул конверт к Кэт.

Кэт не знала, стоит ли открывать конверт при Дидье. И хотя руки у нее дрожали от нетерпения, она встала, взяла конверт и помахала им на прощанье.

– Merci, Didier. Au revoir[60].

– Не хочешь узнать, как он поживает?

Кэт остановилась и обернулась.

– Оливье? – Ей хотелось рассмеяться. – Гм-м… А ему есть дело… до нас?

– Конечно, ему есть дело до вас, – ответил Дидье, постаравшись скрыть недовольство. – Как ты можешь так думать?

– Все говорит именно об этом.

– Это ведь ты ушла от него.

Кэт застыла на месте.

– Я была беременна.

– Да, и…

Она не дала Дидье договорить.

– Он меня едва не погубил, – сказала Кэт так тихо, что сама не поняла – расслышал ее слова Дидье или нет. – Он бы точно так же поступил с… Люком.

– Он любил этого мальчика. Точно так же, как он любил свою собаку, а ты…

Кэт покачала головой.