Кричать было нельзя. Сдавленным шепотом Стива раздавал команды. Себе он выбрал крайний левый участок, племяннику указал идти справа от него, а Левина отправил как можно дальше от себя. Можно было расходиться. Серж подхватил ружье и, не глядя, отправился к камышам, всем видом показывая, что ему совершенно безразлично, где стрелять. Можно было вообще не сходить с коляски. Левин, напротив, оживился, забил патроны, но высказался, что без собаки глупее охоты не придумаешь, ни одной утки они не достанут. Стиве было уже совершенно безразлично. Пожелав Левину «ни пуха, ни пера», он пошел к большим зарослям осоки, что заприметил, когда нашел это озерцо.

Капли дождя стали крупными и частыми, поднялся ветер, утки прятались в камышах, но на душе Стивы было светло и ясно. Он ждал, когда начнут стрелять его спутники, чтобы вспугнуть дичь, но было тихо. Он дунул в деревянную трещотку, изображавшую утиное кряканье. Из кустов ответил голос селезня. Стива изготовился и стал подманивать на голос. Селезень шел к нему. Справа грохнуло подряд два выстрела, и сразу за ними еще дуплет. Стало тихо. Стива крякнул, но селезень затаился. Надо было выжидать, пока не уляжется. В той стороне, как назло, били подряд из обоих стволов. Наверняка Левин. Это было в его манере. Стоило ему промахнуться, он начинал нервничать и уже палил без разбору. Стива решил набраться терпения, ничего другого на таком маленьком болоте не оставалось. Он сидел в полной готовности, изредка подавая голос. Наконец, селезень осмелел, ответил и показался из камышей. Стива так долго ждал и пребывал в таком напряжении, что спустил оба крючка, забыв прицелиться. Оба заряда ушли в сторону. Отчаянно завопив, селезень встал на крыло и пошел в сторону Сержа и Левина. Стива провожал его жадным взглядом, ожидая, что приятели вот-вот его достанут. Но охотники упустили верный шанс. Селезень счастливо скрылся за дальними камышами.

Стива посидел еще немного и почувствовал, что вода попала за воротник. Надо было признаться, что от охоты он отвык: продрог, пальцы совсем застыли. Он выстрелил поверху, надеясь, что поднимет хоть одну глупую утку, а другим стволом сможет ее завалить. Камыш шумел, по воде ходила рябь, утки попрятались. Он выстрелил просто от досады. Надо было сменить позицию, заодно проверить, чем занимаются его спутники. Стива забил новые заряды и пошел вдоль кромки болотца. Пройдя не меньше пятидесяти шагов, он так и не нашел Сержа. Не иначе, улизнул в карету. Стива понял, что настроение его, такое звенящее и яркое, затухает. Виноваты в этом не только плохая погода и глупые утки, но не менее вредные компаньоны.

Охота стала не в радость. Надо было возвращаться, мыться, греться и ехать в министерство. Все, о чем он так мечтал, кончилось пшиком. Стива с досады ударил по корню, торчащему среди травы, и пошел искать Левина.

Новых выстрелов не слышалось. Наверное, надо возвращаться к коляске, где приятели ждут его и, наверное, ругают. Назло им Стива решил задержаться, все еще надеясь на чудо, вдруг хоть одна утка вздумает пролететь над озерцом. Он шел, посматривая на воду, не глядя под ноги, и, когда запнулся обо что-то, даже сразу не сообразил, что это такое, краем глаза взглянул и пошел дальше.

Уже пройдя несколько шагов, Стива наконец сообразил, что это, и тут же вернулся и стал смотреть, все еще не веря, что это происходит на самом деле, происходит с ним, на этом маленьком озере, куда он приехал пострелять уток. Стива не мог оторваться и не мог шелохнуться, так поразило его увиденное. Он знал, что должен позвать на помощь, но язык его не слушался. Чем дольше он смотрел на свою находку, тем более ощущал слабость в ногах и легкий туман в голове – вот-вот упадет в обморок. Тонкие струйки холодного дождя текли по спине. Стива очнулся и затравленно огляделся.

– Помогите! – закричал он, понимая, каким отчаянно жалким выходит его крик.

Тучи ушли от Петергофа к заливу, повиснув серым полотном над низкими волнами. Небо прояснилось, но еще не окрасилось голубизной. Зелень садов, свежая от дождя, блестела, похорошев, взбодрившись после жарких дней. Снова теплело. Ветер затих, уступая еле заметному туману, в котором мешался сок листьев, сырость земли и соль близкого моря. Тишина и покой, что случаются после летнего дождя, обещали тихую и пронзительную радость, какая бывает в редкие минуты предчувствия полного счастья.

Кирилл Алексеевич Вронский был одет для верховой езды и придерживал за уздцы двух коней. Для себя из отцовской конюшни он выбрал черного, молодого жеребца, которого сам объезжал. Мальчик Фунт был резвый, нетерпеливый, бил копытом, но слушался руки. Для спутницы Вронский взял спокойную сестричку Фунта, скромную Лу-Лу, которая не годилась для скачек из-за тонкости костей, но для дамы лучшей лошадки не придумать. Он сам проследил, чтобы амазонку на ней закрепили надежно.

К его удивлению, Ани не опоздала, что для столичных барышень было совершенно невозможно. Вронский снял кепи и поклонился.

– Мадемуазель Шер, – сказал он, прикасаясь к ее гладкой руке.

– Граф Вронский, – ответила она, не отнимая руки.

Она чуть-чуть грассировала, и это у нее выходило удивительно мило. Он предложил помощь, но Ани довольно легко запрыгнула в седло, выказывая большую сноровку и опыт.

– В вашем пансионе обучали верховой езде? – спросил он, наслаждаясь видом барышни, уверенно сидевшей на амазонке, как бы составляя с лошадью одно целое.

– Там много чему обучали, – ответила Ани, тронув поводья и выйдя вперед. Лу-Лу послушалась ее сразу, что немного задело Вронского. В который раз он убедился, что лошади, как и женщины, не имеют привязанности, а идут за сильной рукой.

Лошади шли рядом по широким дорожкам большого парка, пустым и чистым. Фунт, всегда задиристый, вел себя на удивление смирно, не стремился обогнать Лу-Лу и даже не рвал поводья, словно и он попал под обаяние Ани.

– Развлекайте меня, – приказала она.

– Чем же вас развлечь? – спросил Вронский, которому хотелось только одного: ехать вот так по сырому парку и думать, что ничего нет, кроме этого короткого счастья.

– Ну, расскажите, как вы служите.

– Служба моя скучна, но необходима, – ответил он. – Приходится иметь дело с такой грязью, о которой я бы предпочитал забыть.

– Зачем же не смените ее?

– Проще сказать, чем сделать. Я сам выбрал и не жалею. Вот если бы не надо было столько времени жертвовать на всякие глупые бумаги!

– У вас есть оружие? – спросила Ани, оглянувшись.

Он не стал скрывать, что у него, как и у каждого офицера, есть свой револьвер.

– Как бы я хотела научиться стрелять из него, – сказала она так твердо, что нельзя было и подумать, что в этом есть хоть капля кокетства.

– Зачем вам? – удивился Вронский.

– Чтобы уметь выстрелить так, чтобы убить сразу, с одной пули. В голову или в сердце, куда там надо стрелять, чтобы сразу? Вы меня научите? Это так волнующе, знать, что держишь в своей руке жизнь человека и полностью ею владеешь, пусть и на один миг. Навести ствол, прицелиться и уже знать, что ты сейчас управляешь его жизнью, он целиком в твоей власти, и уже ничто ему не поможет, и только ты можешь решить его судьбу: обрубить нить или позволить жить дальше. Как это приятно, должно быть, щекочет нервы. Вы испытывали такие чувства?