– Цыгане – они и есть цыгане! – веселился Ванька, втаскивая в дом наспех разрубленные палки и с грохотом сбрасывая их у печи. С его длинной кавалерийской шинели на паркет сыпался снег, и вокруг Ваньки, ругаясь, уже бегала жена с веником. – Где угодно достанут! Покуда я там сражался, отец носом потянул – и готово дело, берёзины нашёл! Теперь неделю топить можно, а то ведь как-то нежелательно ещё до зимы околевать… Стоило всю германскую живым пройти, чтоб в собственном дому с холода подохнуть!

Яков радости сына не разделял: он мрачно запихивал в печь мёрзлые дрова, с сердцем отдирал от ладоней прилипшую берёсту и бурчал:

– Отродясь чужого не брал, а тут на старости лет дрова воровать взялся… Тьфу, что за времена настали, что своим горбом прокормиться нельзя… И чего гаджам спокойно не жилось? Рестораны были, Конный рынок был – какого им ещё чёрта, живи да радуйся! Нет – с жиру сбесились, ривалюцию себе устроили! Жри теперь эту ривалюцию с осиновой корой, покуда не сдохнешь! Власть им мешала, царь покою не давал! Теперь ни власти, ни царя, одни советы в пулеметах наперекрест по улицам шляются, из «наганов» палят да последнее с людей сдирают…

– Хоть войну они прикончили, советы-то… – осторожно напомнил Ванька.

Лучше бы помолчал: Яков вскочил на ноги с резвостью молодого и замахнулся поленом. Дружно завизжали женщины, Ванька ловко перекинулся через дряхлую спинку дивана, свалился на пол между диваном и стеной, подняв облако пыли, и уже оттуда всё же закончил мысль:

– …не то б мы до сих пор по фронтам германца гоняли! И, промежду прочим, пайку какую-никакую дали! Всё не с голоду дохнуть…

– Помолчи, сопляк! – бушевал Яков. – Умный сделался, отца учить! Мне на твои кресты Георгиевские наплевать, кнут-то возьму да отдеру за милую душу! Войну ему, видите ли, кончили! Одну кончили, другую начали! Неизвестно ещё, какая хужей! То германца гоняли, а то друг друга! Сколько вон народу положили! А царя куда девали? Мешал он им?! Каши у них просил?! Голодуху вон какую устроили, у меня ни отец, ни дед такого не упомнят! Дожили – цыгане куску хлеба с воблой рады, пайку им назначили, спасибо! Тьфу… Да коли б мне кто пять лет назад сказал, что я чужие заборы воровать буду да опосля огородами, как голота какая, утекать, я б того по стене размазал, а тут… Умные все стали, политики! Работали б как люди, да о детях своих думали, так ничего бы и не было! А ты у меня, сукин сын, поумничай ещё! Я тебя зачем на войну пустил?! Чтоб тебя там гаджэ со стариками спорить выучили?!

– Давай, давай, будь как гаджэ, убей сына родного, – спокойно произнесла, войдя в комнату, Дарья, и Яков умолк.

Из-за дивана осторожно показалась встрёпанная Ванькина макушка. Дарья сверкнула на сына сердитыми глазами, и макушка скрылась. Остальные цыгане растерянно молчали, но Яков остыл так же быстро, как и вспыхнул, и, низко опустив лохматую, с проседью голову, ожесточённо сопя, снова принялся запихивать в печь дрова. Дарья подошла, незаметно положила руку на плечо мужа. Яков засопел ещё сильнее, но ничего не сказал, и Ванька, путаясь в шинели, тихо выбрался из-за дивана.

– Совсем плох папаша стал… – шёпотом пожаловался он Дине, сидящей с ногами в старом скрипучем кресле. – На людей с дрыном бросается…

– А ты к нему не вяжись, здоровее будешь, – с сердцем проговорила она и, встав, вышла из залы.

Поднявшись наверх, Дина подкралась к прикрытой двери комнаты, куда вчера отнесли Солонцова, и прислушалась. За сегодняшнее утро она это делала уже трижды, но из-за двери всякий раз доносилось ровное, спокойное дыхание спящего. Ей и сейчас показалось, что Солонцов спит, и Дина, не сумев подавить разочарованного вздоха, уже отошла к лестнице, когда её догнал слабый оклик:

– Надежда Яковлевна, это вы?

Она одним прыжком покрыла расстояние от лестницы до двери. Сердце суматошно заколотилось. Зажав его рукой, Дина кое-как успокоила этот бешеный стук, глубоко вздохнула, выдохнула и, не догадываясь о том, что лицо её побледнело до серости, чинно вошла в спальню.

Маленькую комнату освещал блёклый свет из окна, покрытого изморозью. Слабо мерцал в углу огонёк лампады перед иконой Богородицы. Лампаду уже давно не зажигали, экономя масло, но вчера Дарья приказала запалить её, надеясь, что Богородица поможет раненому, и сейчас тёмный лик Божьей Матери, подсвеченный красным язычком огня, внимательно и грустно выглядывал из тусклого серебряного оклада. «Надо продать оклад… – машинально подумала Дина, входя в комнату. – Икону оставить, а оклад продать, как мама до сих пор не догадалась? Фунт хлеба, может, дадут…»

– Доброе утро, Юрий Петрович. Как вы себя чувствуете? Хотите покушать? – как можно спокойнее спросила Дина, не слыша саму себя из-за оглушительно стучащего сердца. – Перевязку сделать вам? Подождите, я принесу воды. Я хорошо умею делать, я закончила курсы…

– Не сомневаюсь в вашем умении, Надежда Яковлевна, – лежащий в постели Солонцов улыбнулся, и девушка увидела, что ему в самом деле лучше. По крайней мере, лицо его не казалось смертельно измученным, как вчера, и взгляд, устремлённый на Дину, был спокойным и ясным. – Думаю, что перевязка пока не нужна.

– А поесть?

– Не беспокойтесь, – Солонцов снова улыбнулся. – Если бы вы знали, какое счастье – спать в безопасности… Ей-богу, по меньшей мере, четыре раза за ночь я слышал голос нашего батарейного: «Седлать! Заамуничивать!» – и вскакивал на постели! И каждый раз видел светящуюся лампаду и судорожно начинал соображать, в какой станице стоим и где я оставил лошадь! А потом вдруг вспоминал: я же в Москве, на Живодёрке, у цыган… и просто волна счастья накрывала! Даже рана не заболела ни разу за всю ночь – при том, что две недели ныла регулярно!

– Немедленно покажите рану! – скомандовала Дина, садясь на стул возле постели. – После этих ваших вскакиваний она наверняка…

– Мне нужно сказать вам очень важную вещь, Надежда Яковлевна, – вдруг произнёс Солонцов, и Дина умолкла на полуслове.

Не сводя глаз со ставшего вдруг серьёзным и напряжённым лица молодого ротмистра, она растерянно, не понимая зачем, взяла со стола какую-то книгу и принялась гладить пальцами шершавый корешок. Сердце совсем сошло с ума и почти выскакивало из горла; мельком Дина подумала, что сейчас им просто подавится, и это будет совсем уж неприлично… Хватит и того, что она одна в комнате с молодым мужчиной, не дай бог, отец заметит…

– Вы мне только фраз не говорите, Юрий Петрович. – Голос звучал незнакомо, хрипло. Пальцы суетливо гладили книжный корешок, цепляясь за клочки старого картона. – Я ведь знаю, что вы… о чём… Только «да» или «нет»… Он жив?

Солонцов молчал, глядя мимо Дины в серое окно. По его худому, покрытому щетиной лицу пробежала короткая судорога. Пальцы сжимали и разжимали край одеяла. За окном снова пошёл снег, мягкие хлопья кружились и мелькали в седом небе. Коротко каркнула ворона.

– Зураб Георгиевич погиб под станицей Бесскорбной на Урупе во время кавалерийской атаки. Я сам видел это. Красные обошли с фланга и заперли в мешок и его, и часть роты. Мы пытались прорваться, но командование запретило. Мы отступали к Дону, любое промедление оказалось бы роковым.