Да, сегодня вечер с Баобабом. По прошествии неполных двух месяцев, в течение которых Владимир игнорировал звонки друга, у него вдруг защемило сердце, ненавязчиво напомнив о его русской отзывчивости — категории, вмещающей в себя глубокое понимание, молчаливое сочувствие и щедрость духа.

Нет, неправда. Деньги, конечно: Бао знал способы, как их добыть, отчаянные способы.

В «Туше» отмечали Неделю современной музыки. На гулянке, на которую угодили Владимир и Баобаб, музыканты и публика стерли различия между артистом и меценатом — все поголовно напялили фланель и сапоги, следуя моде, начинавшей просачиваться из северо-западной глухомани: Сиэтла, Портленда, штата Орегон. Новшество встревожило Владимира, он не желал ходить во фланелевых штанах, во всяком случае не летом. Владимир нервно дернул за воротник своей просторной кубинской рубашки. Необходимо обсудить этот вопрос с Фрэн.

Баобаб между тем вдыхал жизнь в штамп «улыбка от уха до уха»; его физиономия целиком, даже толстый, перебитый в нескольких местах нос, участвовала в создании этой улыбки. Печально только, что именно Владимир (потягивавший пиво стоя) стал источником ликования для одинокого Баобаба.

Владимир припомнил школьные годы: они с Баобабом возвращаются на электричке из научно-математической школы, весь долгий день их вежливо отшивали как девушки, так и юноши, и теперь друзья толкуют о том, как бы получше пристроить свои пригородные «я» на звездном манхэттенском небосклоне. Неужели это тот Баобаб, которого он когда-то любил?

— Да-а, Роберта по-прежнему спит с Ласло, — отчитывался Баобаб за прошедший период. — Но теперь мне кажется, что Ласло хочет спать и со мной. Это всех нас очень сблизит. И я пишу набросок моей собственной философской системы. И, ах да, по-моему, я наконец знаю, в чем стану специализироваться — в исследовании юмора. Как раз по мне.

— Но ты ведь не очень смешливый парень, — напомнил Владимир.

— Настоящий юмор не должен вызывать исключительно смех, — возразил Баобаб. — Он должен быть трагичным, как у братьев Маркс. Я познакомился с потрясающим профессором, Джозефом Руокко. Слыхал о таком? Он будет моим научным руководителем. И я остаюсь в Нью-Йорке, приятель. Не участвую в великом исходе в Праву, в долбаный Париж девяностых. Вся эта фигня закончится через полгода, поверь моему слову. Нет, буду держаться старины Руокко. Держаться реальности.

— Баобаб, мне нужны деньги, — сменил тему Владимир. И коротко обрисовал свои проблемы, используя стилистику Баобаба.

— Точно, это настоящая классовая борьба, — согласился Баобаб. — Почему ты не объяснишь своей Фрэнни, насколько ты беден? Что в этом позорного? Посмотри на себя… У тебя повадки отпущенного на волю крепостного. Некоторые женщины находят это сексуальным.

— Баобаб, ты меня слушаешь? Я не собираюсь выпрашивать у нее подачки.

— Ладно, — сказал Баобаб. — Могу я говорить напрямик?

— Будь любезен. Я из тех, кто верит всему, что говорят. Читаю газетные заголовки и плачу.

— Отлично. Значит, без обиняков. Мой босс, Джорди, замечательный парень. Надеюсь, ты мне веришь?

— Никаких наркотиков.

— У него есть сын двадцати лет. Полный идиот. Ничтожество. Он хочет поступить в этот безразмерный частный колледж в Майами. Не как в Йеле, конечно, но кое-какой отбор они проводят. Джорди заплатил одному индийцу, чтобы тот прошел тестирование вместо парнишки. Индус справился на отлично, но осталось непонятным, почему сынок дважды оставался на второй год в старших классах. В колледже хотят с ним побеседовать. Потому нам придется отправить туда кого-нибудь, кто умеет убедительно говорить.

— Тебя?

— Была такая мысль. Но, сам видишь, я белый как простыня. У тебя же и кожа того самого оливкового цвета, а с растительностью на роже ты и вовсе похож на молодого Ясира Арафата.

— Но ведь… Джорди, он кто? Испанец?

— Только не называй его испанцем, Джорди — ярый каталонец.

— А что будет, когда парень явится учиться на следующий год? Или мне придется ходить в колледж вместо него?

— В заведении таких гаргантюанских масштабов те, кто проводит собеседование, никогда больше с нашим мальцом не встретятся. Поверь, все просчитано, и я даже не думаю, что это такой уж страшный криминал. Прикинуться выпускником школы на преступление века не тянет, дурацкая выходка, не более. Но за двадцать тысяч…

— Что? Повтори! — перебил Владимир. Две цифры в столбик нарисовались в спертом воздухе бара. Они не сразу посчитались, но было ясно, что если из 32 200 вычесть 20 000, то останется сумма, которую вполне можно заработать. — Сколько, ты сказал?

Баобаб положил потные ладони на узкие плечи Владимира и встряхнул друга. Затем натянул ему на нос шляпу так плотно, что Владимиру стало больно. Обдал кислым дыханием и влепил поцелуй, лишь отчасти добродушный. Нос у Баобаба распух еще сильнее, а сам он выглядел и дышал так, будто был в два раза старше и в придачу сердечником.

— Пора бы тебе научиться ценить нашу дружбу, — произнес он. И добавил совершенно в духе Гиршкинландии, а возможно, любого семейства: — Любовь приходит и уходит, но твой друг Баобаб всегда с тобой, даже если он не самый распрекрасный парень на свете. Никогда не знаешь, когда он тебе понадобится, старый добрый Баобаб.

— Спасибо, — поблагодарил Владимир. — Спасибо за все.

Персиковый «кадиллак». Владимир никогда таких не видел, но знал, что это средство передвижения играло некогда важную роль в культурном развитии Соединенных Штатов. Персиковый «кади» лениво прохлаждался у обочины международного аэропорта Майами, и принадлежал он человеку, у которого, на манер индонезийцев и монголов, не было фамилии, только имя — Джорди.

Джорди не погнушался вынести из лабиринта аэропорта огромный вещевой мешок Владимира, набитый одеждой для колледжа, похвалив гостя за благоразумие: тот явился подготовленным. Хотя Джорди с удовольствием бы отвез Владимира в магазин за твидовым пиджаком и красным галстуком.

— Вот что мне нравится в иммигранцах, — говорил Джорди, — вы не избалованы. Много работаете. Пот с вас ручьями льет. Мой отец был иммигранцем, слыхал? Он собственными руками создал наш семейный бизнес.

Создал бизнес? Собственными руками? Нет, Джорди ни речью, ни внешностью не походил на киношных наркодельцов, чего с опаской ожидал Владимир. Он даже не смахивал на Пикассо — сходство, к которому, по представлениям Владимира, стремились все каталонцы. Джорди скорее выглядел как еврей средних лет с собственной текстильной фабрикой. Средних лет, но ближе к пенсии, чем к славным денечкам. Лицо от неумеренного пребывания на солнце изрезано морщинами; шаг по-прежнему упругий, однако Джорди, обутый в умопомрачительные туфли из страусиной кожи, намеренно раскачивался при ходьбе, как и подобает человеку, многого достигшему в жизни.