Мисс Белли и мисс Уччелло выглянули из-за папок и скоросшивателей, высокими стопочками разложенных на столе: эффектные брюнетки с ослепительными улыбками, в безумно дорогих модельных платьях, вырезы которых заканчивались глубоко под грудью и топорщились шарфиками от Гуччи; на смуглых от загара запястьях позвякивали массивные золотые браслеты; черные челки ниспадали на черные глазки. «Экко, релиз!» — вскричала мисс Белли, вручая мне папку. «Прего, карточки!» — воскликнула мисс Уччелло, прикалывая к нашей одежде пластиковые прямоугольники. «Потерпите минут десять, пожалуйста», — сказала мисс Белли. «Основная группа вот-вот прибудет с запада в ошизительном евроэкспрессе», — сказала мисс Уччелло. «И мы сразу рассядемся по лимузинам и поедем на лаго», — сказала мисс Белли. «И вы увидите прославленную виллу Бароло, где обретали приют прославленные поэты всех времен», — подхватила мисс Уччелло. «Приятное, должно быть, местечко», — вставила Илдико. «Ах, си, си, — воскликнула мисс Уччелло. — Белла, белла, мольто белла». «Си, си, беллиссима», — добавила мисс Белли.

Ровно через десять минут на соседнем пути нарисовалась тупорылая, обтекаемая, уродливая морда электролокомотива новейшей модификации — из тех, чьи стежки-маршруты все туже и туже заштопывают дырявый простор Европейского сообщества, — и вдоль платформы Миланского центрального плавно заскользил длиннющий трансконтинентальный поезд. Милан не ударил в грязь лицом. Люди в черном брызнули к окнам купе, демонстрируя новоприбывшим свои плакатики. Фотокорреспонденты прянули на передний край, отпихивая друг друга локтями в поисках удачного ракурса. Духовики колонной двинулись параллельно составу, наигрывая залихватский март. И вот вниз по вагонным ступеням хлынули походные порядки выдающихся писателей, литературных бонз и крупнейших критиков, придирчиво отобранных для конгресса в Бароло, который впоследствии был признан до того конструктивным и знаменательным для судеб словесности, что редкому конгрессу такое светит. Их неподъемные кофры и складчатые саквояжи шустро скопнили и увезли на автотележках, а сами участники, тут и там озаряемые молниями фотовспышек, направились в нашу сторону. «Не упусти Криминале Басло», — пискнула Илдико.

Они двигались прямо на нас. Впереди — группа американских постмодернистов, изрядно траченных временем; один совсем облысел, другой, в очках, халтурно перебинтованных лейкопластырем, стал смахивать на черного реалиста, третий, в синей футболке «Лакост», в белых брюках, с комплектом клюшек для гольфа, заслонялся от объективов обложками собственных книг. На пятки им наступала следующая американская генерация — феминистки: волосы щетинятся ежиком, рогожные брюки от кутюр, носы устремлены в зенит; по мере продвижения феминистки обогнали постмодернистов и возглавили шествие. Далее — молодые авторы из Великобритании, неимоверно застенчивые, в теплых-теплых пальто и шерстяных-шерстяных шарфах. Все они отличались весьма щуплым телосложением, а некоторые — и актуальным небританским происхождением; когда к ним прибулавили карточки, выяснилось, что зовут их Мукерджи, Фаду и Хо, ну или как-то в этом роде. Французов понаехала целая орава: престарелые академики с крепко-накрепко пришитыми к лацканам академическими значками и писатели помоложе обоего пола под защитой темных очков и мешковатых пиджаков с широченными подкладными плечами. За ними теснились литераторы из только что объединившихся Германий, по привычке глядящие друг на друга с недоверием, но со стороны похожие как близнецы: миниатюрные сумочки на запястьях, черные кожаные куртки.

Из ряда стран Восточной Европы прибыли литераторы недавнего андерграунда — в тесных кепариках, с опрокинутыми физиономиями, не знающие, в какой бы андерграунд теперь забиться. Из России — прозаик Давыдов, увалень двухметрового роста. Его сопровождала ослепительная рыжеволосая женщина в кумачовом шушуне с искрой, раздольная, тучная и широкая, словно русская степь, румяная, красногубая и слоистая, словно русская матрешка; звали ее Татьяной Тюльпановой. Следом — японская писательница в розовом кимоно. Следом — смешливые писатели Черной Африки в цветастых племенных облаченьях и долговязый автор из Сомали, пробующий платформу длинным посохом, точно забрел в зыбучий песок. Загорелые университетчики из Южной Калифорнии с развитой мускулатурой и теннисными ракетками; неприветливые литературоведы из Йейла в блеклых плащах, с серыми портативными компьютерами под мышкой, затравленно озирающиеся по сторонам. Собрался, по сути, весь цвет современной словесности — за исключением Басло Криминале, который как в воду канул. «Может, он едет на персональном поезде?» — предположила Илдико.

Обмениваясь приветствиями, болтая, похохатывая, хмурясь, обнимаясь, освежая симпатии и неприязни, запомнившиеся с прежних конгрессов, видные писатели всех стран и народов столпились в центральном зале вокруг раскладного столика, а миланские обыватели отложили повседневные заботы и столпились вокруг — поглазеть. Профессор Монца наделил каждого литератора теплым рукопожатием или шлепком по спине; белозубые, озорные синьорины Белли и Уччелло — дружеским поцелуем и большой кожаной папкой. Внезапно профессор Монца откинулся на спинку стула, хлопнул в ладоши и заорал: «Аттенционе! Ахтунг битте! Прошу тишины! Объявлементо!» «В области объявлений профессор Монца — настоящий кронпринц», — сказала мне мисс Белли. «Рассаживаемся по машини! — объявил профессор Монца. — Держитесь за мисс Белли и мисс Уччелло сзади! — По рядам присутствующих прокатился веселый шепоток. — Отправляемс-си к выходу! До встреч-чи на вилле Бароло! Там я сделаю другие объявлементи! Все объявлементи слушайте внимательн-на, а то заблудитесь!»

Писатели стран и народов в затылок зашагали к эскалаторам и спустились на привокзальную улицу. Вдоль тротуара протянулась цепь черных лимузинов, возле каждого стоял шофер в черной униформе. Писатели принялись загружаться — группка за группкой, нация за нацией. Мотоциклетный эскорт блокировал движение транспорта, и процессия повлеклась по Милану — точь-в-точь похоронный кортеж важного государственного мужа, с той лишь разницей, что участники траурной церемонии ни в какую не желали предаваться ритуальной скорби: заливались смехом, высовывались из окон, посылали друг другу воздушные поцелуи. Илдико, разинув рот, рассматривала нарядные витрины фирменных магазинов в торговых аркадах. «Я думала, в Италии низкий уровень жизни». «Был низкий, пока она не вступила в Сообщество. Теперь уровень тут едва ли не самый высокий в Европе. Может, не по всей Италии, но в этой ее части — точно». «Клевость какая. Ну, магазины, один другого шикарнее, глянь!»

Очевидно, в соответствии с табелью о рангах, действующей на конгрессе, нас как представителей прессы усадили в замыкающую машину. Но мы ни капельки не расстроились, ибо нашими попутчицами оказались озорные синьорины Белли и Уччелло. Сии красавицы, типичные, но в то же время отменные итальянки, стреляли глазками направо-налево, беспрестанно хихикали и с готовностью растолковывали нам, до чего ошизительным обещает быть этот ошизительный конгресс. «Профессор Монца его не один месяц настраивал, — сказала мисс Белли. — Надеюсь, вы оба знаете, кто такой профессор Монца?» «Не знаю я, кто он такой, — ответила Илдико. — У нас о нем слыхом не слыхали». «Да в Италии это самый популярный профессор! — воскликнула мисс Уччелло. — Он ведет авторскую колонку в газете «Стампа»!» «Авторскую программу на «Радио Итальяна» — «Экко браво»!» — воскликнула мисс Белли. «Сочиняет экспериментальные романы из сицилианской жизни!» — воскликнула мисс Уччелло. «И редактирует журнал «Крем-брюле», знаменитый журнал! — воскликнула мисс Белли. — Все о литературе и кулинарии!.. А еще у него есть автомобиль «порше», — продолжала мисс Белли уже потише. «И очень красивая, очень состоятельная жена, — сказала мисс Уччелло. — Но он ее, конечно, держит взаперти на своей вилле в Кампанье». «У него лучшая в Италии коллекция южно-американского искусства», — сказала мисс Белли. «Словом, он ошизительно знатный и ошизительно богатый», — подытожила мисс Уччелло.