И тут рядом с профессором Монцей возник, словно соткался из воздуха, ладный, крепкий, плечистый человек лет шестидесяти — шестидесяти пяти. Впрочем, слово «человек» тут не совсем подходит; вернее назвать его персоной. Светло-синий шелковый костюм с нежнейшим отливом первосортного венецианского стекла; мне представилось, что костюм сшит неким портным из Гонконга, который годами смаковал в уме пропорции своего заказчика и лишь потом отважился на первую выкройку. В нагрудном кармане — синий шелковый платок; под обшлагом голубой шелковой сорочки бликуют швейцарские золотые часы. Запонки, скорее всего, иранского производства; туфли, вне всяких сомнений, — от «Гуччи», галстук — от «Гермеса». Над седой шевелюрой, мнилось, как следует поработала взбивалка лучшего парижского кондитера. На первый взгляд облик незнакомца мог показаться отчасти топорным: пухлые предплечья, кряжистый торс, и из-под узла галстука выбилось несколько курчавых волосков. Но при внимательном рассмотрении в этом человеке проступала неподдельная грация. Он держался с безукоризненными изяществом и деликатностью, руки участников конгресса, что по очереди подскакивали к нему засвидетельствовать почтение, пожимал ласково, будто пианист, который склонился над клавиатурой «Бехштейна» и извлекает из рояля пробные аккорды. Один я понятия не имел, кто это такой; попросту не узнал, столкнувшись с ним наяву. «Эссе хомо!» — воскликнула мисс Белли, стиснув мою ладонь и указывая в его сторону. «Ага, ага, вон он, это он и есть, — сказала Илдико таким же взволнованным тоном. — Гляди же, гляди: это Басло Криминале».

Соткавшись из воздуха в гуще гостей, Басло Криминале мгновенно превратил беспорядочный хаос в сбалансированный космос. Корифеи пера перестали клохтать и хлопотать над грудой чемоданов и, как по команде, насторожили уши. Фотографы шмыгнули вперед, вроде бы смекнув: пробил час таких вспышек, перед которыми померкнут все прочие вспышки, минувшие и предстоящие. Хоть численность журналистского корпуса и была жесточайше лимитирована, единичным корреспондентам итальянских масс-медиа, естественно, удалось выпросить у оргкомитета аккредитации; теперь эти единичные корреспонденты, тесня залетных коршунов пера и объектива, смыкали вокруг знаменитости сплоченное кольцо весьма приличного радиуса. Для виду Монца попытался их шугануть, но быстренько сник — ведь все понимали, что лично он, в первую очередь он помог им протыриться на виллу Бароло наравне с легальными участниками конгресса. Дело житейское. Как-никак итальянцы, родная кровь.

Криминале невозмутимо лоснился голубым шелком; уж он-то был привычен к любому ажиотажу. Ввинчиваясь в гущу коллег, я расслышал его слова: «Да ладно тебе, Монца. Эта шатия все равно урвет свой кусок, не сегодня, так завтра». «Ну, пусть снимка. Ну, в крайнем случчи, два!» — снизошел Монца, и в благодарность некий паренек мгновенно протаранил его диктофоном: «Радио Итальяна»! Прего, будьте добры, дотторе Криминале!» «Радио? Радио нам абсолютно не над-да, — отрезал Монца. — Или уна минутта разрешима, ык?» «Так и быть, так и быть, на один вопрос я отвечу, — стоически согласился Криминале. — Если мне, конечно, удастся всех тут перекричать». «Силенца, силенца!» — гаркнул Монца. «Дотторе Криминале, — спросил комментатор «Радио Итальяна», на редкость жгучий брюнет, — вот реформы в Советском Союзе, они обратимы или необратимы? Ваша точка зрения?» «О-хо-хо, — сказал Криминале, — нынешний курс правительства России подкреплен лишь грядущим курсом российского рубля». «Си, си, — заторопился комментатор. — А как обстоят дела в Восточной Европе?»

«Мы условились насчет одного вопроса, — хмыкнул Криминале, — а вы только что задали второй». «Дотторе Криминале, я вас заклинаю!» «Не забывайте: мир меняется, но человеческая натура остается прежней, — заявил Криминале. — На этом спотыкались революционеры всех времен. Недаром говорят: не плюй в колодец прошлого, пригодится воды напиться». «Можно ли заключить, что ваше выступление на конгрессе будет выдержано именно в таком духе?» «Мало вам двух вопросов, замахиваетесь на третий? — осведомился Криминале. — Что ж, словесность после холодной войны сталкивается с теми же трудностями, с какими сталкивалась словесность в ходе холодной войны, ферштеен? А трудности следующие: словесности необходимо очиститься от примесей публицистики и политологии. Насильственно эстетизировать реальность, перетащить происходящее из плана содержания в план выражения. Впрочем, упомянутые трудности непреодолимы, поскольку литераторы, в сущности, не более чем простые смертные. Объяснять не стоит?» «Баста?» — спросил Монца. «Восхитительно, дотторе Криминале», — уверил репортер.

На его место заступила девушка с пружинным блокнотом. Неимоверно смазливая девушка; я отметил, что даже Криминале расплылся в галантной улыбке. «Синьор Криминале, вы случаем не говорите по-итальянски? Я б с удовольствием послушала, как вы оцениваете исторические штудии Плиния». «Какая затрудненья, я щажжа переведу, — сунулся Монца, — си?» «Не мельтеши, Монца», — и Криминале выдал пару-тройку безупречных итальянских фраз, до того удачных, что часть аудитории наградила его аплодисментами. «Маэстро, маэстро, маэстро! — взвыл какой-то корреспондент-аутсайдер, нестриженый, неотесанный, очкастый: словом, мой итальянский вариант. — Выслушайт-те минья! Ответьте моим интимным попрошаньям!» Криминале встрепенулся, по всей видимости не на шутку встревожившись. Однако в этот момент беседе помешали форс-мажорные обстоятельства.

«Довольно, сердце мое, тебе не след перенапрягаться», — рявкнул женский голос из-за наших спин. Я обернулся; обернулись все как один. В толпу вонзился форштевень дамы с водоизмещением эскадренного миноносца, увешанной флажками и вымпелами, увенчанной многопалубным перманентом, с объемистой сумочкой, содержимое коей побрякивало, будто пиастры в сундуке Флинта. «Это Сепульхра, — сказала Илдико — Мамочки, да она еще пуще раздобрела!» «Басло, сердце мое, ступай творить, ты и так выбился из графика», — скомандовала Сепульхра. «Хорошо, дорогая, — без боя покорился Криминале. — Монца, извини, но меня этот гам что-то слегка утомил. Слегка, понимаешь?» «Я не нарочно, Басло», — промямлил Монца серея. «Надеюсь, тебя или твоих любезных помощниц не затруднит проводить меня в какую-нибудь каморку, ну хоть куда-нибудь, но подальше от тутошней маеты». «В каморку, где ему удастся сочинить хоть полстраницы», — уточнила Сепульхра. «Сочинить? Полстраницы? — переспросил Монца. — Но мы по сутти едва приступаем...»

«Да-да, — сказал Криминале. — Беда, однако, в том, что меня вдруг посетил ряд соображений насчет Гегеля и Канта, причем соображений того разбора, каковые требуют немедленной письменной фиксации». «Подождите уна минутта, — взмолился Монца. — Я должен заделать несколько важнейши объявлементи и подставить ваши обои здесь присущим. А потомы я самовластно разведаю прекрасна комната заради ваша вдохновенита». «Только покороче», — сказала Сепульхра. «Короча-короча, — заверил Монца. — Слово приветта, и вся недолга». «Недолго, недолго», — подхватила Сепульхра. «Аттенционе! Ахтунг! Прего, закройтесь!» — вякнул Монца, хлопнув в ладоши над самой макушкой. Явственный говор словоохотливых словесников поневоле сошел на нет. «Выдающий гост-тя! — заблажил Монца, в полный рост взгромоздясь на сиденье стула. — Будуччи налично Массимо Монца, перевецвую васа перецуцвия знаменулита конгресса у Бароло пында дивизия «Литература и власть: гулупо-скоппа девяноста: сулавеси апосла холодна война»!»